Деревянное яблоко свободы - [49]

«Господи боже мой! – мысленно ахнул Абрамов. – Да что же это такое творится? Да их всех тут же хватать надо и в кутузку». Так нет. Городовой, заместо того чтобы меры срочные принимать, стоит в сторонке и хоть бы что, только цигарку свою вонючую тянет. «Да что ж ты не свистишь в свой свисток, который на цепке висит? На кой же он тебе даден?» – сказал господин Абрамов не в голос, а мысленно. А тут прямо как молния полыхнула – кто-то из толпы тряпку красную кверху подкинул, а на тряпке слова написаны, из которых Абрамов разобрал слово «земля», а потом, когда другой раз вверх тряпка взлетела, и второе слово разобрал – «воля». «Земля и воля», стало быть, вот чего. Затем, когда тряпку мальчонка в нагольном тулупчике подхватил, стали и его вместе с тряпкой подкидывать, а он ее на лету разворачивал и всему народу показывал. И неизвестно, чем бы дело кончилось, когда б проходящий мимо чин полиции (не чета Есипенке) сразу в толпу не врезался, тряпку чтобы отобрать. Тут уж и господин Абрамов не выдержал, закричал:

– Хватай перво-наперво белобрысого!

Но тут и вовсе не поймешь чего приключилось. Чина свалили с ног. Городовой бросил свою цигарку, кинулся чина выручать, сам на земле очутился. Тут господин Абрамов задумался, как быть дальше. Кричать «караул» – так, глядишь, самого пришибут (господин Абрамов был не прочь пострадать за отечество, но не сильно). Но, слава богу, без него обошлось. Набежали городовые, свистят, бегут купцы, шорники, извозчики, на ходу рукава засучивают, государственный порядок охранять чтобы, а студенты, двигаясь со своей стороны к памятнику Кутузову, кричат: «Братцы, идите плотнее! – И нападающих пужают: – Кто подойдет, тот уйдет без головы!» Тут-то вся катавасия и началась. Как сбились все в кучу, так началось такое побоище, что любо-дорого посмотреть. Кому голову пробили, кому в ребро двинули, а уж что касается оторванных воротников или пуговиц, то об этом и говорить нечего.

В самый разгар схватки с полицией парнишка в нагольном полушубке, сунув в штаны оставшийся при нем красный флаг, стал выбираться наружу. Тут столкнулся он с двумя барышнями в серых шапочках, которые смотрели на него улыбаясь. Парнишка остановился и посмотрел на барышень подозрительно.

– Ты чей? – вдруг спросила одна из них, вроде бы младшая.

– Я-то?

– Ты-то, – кивнула головой младшая.

Что-то в барышнях привлекало парнишку, но что-то и настораживало.

– А вы откудова такие? – спросил он, подумав.

– А мы свои, – сказала старшая. – Меня Верой зовут, а ее Женей.

– Сестры? – спросил парнишка.

– Сестры, – охотно кивнула младшая.

– Ишь ты! Похожи!

Сделанное открытие почему-то убедило парнишку, что барышням можно довериться.

– Потапов Яков, – представился он солидно и сунул руку сперва одной барышне, а потом другой, по старшинству.

– К нам обедать пойдешь?

– А далеко?

– Да нет, тут рядом.

– А, пошли, – тряхнул головой парнишка.

Вышли на Невский. По дороге Вера расспрашивала:

– Ты сам-то откуда будешь?

– Тверской губернии Старицкого уезда деревня Казнаково, – охотно отвечал Яков. – Не слыхали?

– Нет, не слыхала. Большая деревня?

– У-у! – прогудел Потапов. – Большая. Ну, правда, с Питером не сравнить.

– А тебе сколь годов-то будет? – пыталась Евгения подделаться под народный язык.

– Семнадцать.

– А ты смелый, – одобрительно сказала Вера. – Знамя не побоялся поднять?

– А чего мне бояться? Меня в Киеве рестовали – убег. – В деревню отправили – убег и оттеда. Еще рестуют, еще убегу.

Они шли, занятые своим разговором, еще не научившись думать о слежке, и господин Абрамов, в длиннополом пальто и мерлушковой шапке, шел за ними, несколько приотстав. Честолюбивая мечта принести посильную пользу отечеству и заслужить похвальное слово участкового пристава еще на Казанской площади подсказала ему, что надо делать. Однако, опасаясь получить по уху, он сдерживал до поры свой гражданский порыв и в драку не влез. Теперь было дело иное. Ежели сзади налететь и скрутить руки за спину, рассуждал он сам с собою, то, может, и ничего страшного. Эти две девицы вполне субтильны, но, с другой стороны, как бы не стали царапаться. А что как в сумочках у них револьверы? В буйном воображении господина Абрамова картина триумфа (господин пристав путем личного рукопожатия приносит ему благодарность за усердие) сменилась картиной печального поражения (молодой труп, остывающий на размякшем от крови снегу). К счастью господина Абрамова, на углу Невского и Михайловской попался ему городовой, который сразу понял все с полуслова и согласился разделить лавры. Они налетели сзади и сразу повалили Якова на тротуар. Покудова городовой держал его за руки, тот сапогом ухитрился все же попасть в подбородок господина Абрамова. Едва оправившись от боли, господин Абрамов набросился на свою жертву. Городовой, уступив Потапова Абрамову, кинулся задерживать барышень, но те уже садились на лихача. Городовой поднес к губам свисток, но шарик, создающий полицейскую трель, от сильного мороза примерз там внутри, и заместо трели получилось пустое движение воздуха. А лихач заворачивал уже преспокойно на Большую Садовую.