Деревянное яблоко свободы - [48]

После ухода Бети настроение совершенно испортилось. Вечером Вера пошла к Пирожковым.

– Очень хорошо, что вы пришли, – шумно приветствовал ее Пирожков. – Это в некотором роде превосходно. Имею в некотором роде ценные сведения. Моя агентура доносит, что дело вашей сестры с товарищами будет слушаться в Особом присутствии правительствующего Сената. Председателем будет сенатор Петерс. Вам это интересно?

– Доктор, – сказала Вера, – вы об этом говорите, как будто сообщаете приятную новость.

– В некотором роде приятную, – согласился доктор. – По моим сведениям, процесс будет открытым. Правительство желает показать публике истинное лицо революционеров и то, какую опасность они собой представляют. Но в открытом процессе доказать недоказуемое почти невозможно, и я, в некотором роде считая себя пророком, предрекаю: ваша сестра будет оправдана.

Сделав это заявление, доктор сел к роялю и громко сыграл «Марсельезу».

Несмотря на оптимистические прогнозы Пирожкова, тревожное настроение, вызванное прощанием с Бетей, не уходило. К нему присоединилось уже хорошо знакомое в последнее время неприятное чувство оторванности от самого главного. Там, в Москве и Петербурге, происходят важные события, а она в ожидании диплома сидит здесь, в стороне от них, и Ярославль кажется ей столь же удаленным местом от центра событий, как Цюрих.

От Пирожковых она пошла на вокзал и в этот же вечер уехала в Москву.

Через два дня, вернувшись из Москвы, Вера перед больницей зашла к себе и не поверила своим глазам. На подоконнике сидела Бетя и уныло смотрела во двор.

– Бетя, неужели ты?

– Я, – меланхолично ответила Бетя.

– Господи, я-то переживала, места себе не могла найти. Что случилось?

– Понимаешь, – сказала Бетя. – Я в первый же день сбилась с дороги и заблудилась. Ночь провела в поле, намерзлась, утром вышла к какой-то речке и пошла вдоль берега. Я не знала, куда иду – вверх или вниз по течению. А в самом деле, Верочка, как узнать, куда течет река?

Вера не удержалась и принялась хохотать.

– Да что ты смеешься? – обиделась Бетя.

– Ну как же мне не смеяться, если смешно. Неужели ты сама не могла догадаться? Надо взять щепку и бросить в воду, куда щепка поплывет, в ту сторону и река течет.

– А где бы я взяла щепку? – спросила Бетя.

– Не обязательно щепку. Возьми какую-нибудь палку, соломинку…

– Так просто? – удивилась Бетя. – А я не сообразила.

Еще пару дней она прожила в Ярославле. О том, что надо идти в народ, больше не говорила. Видимо, ночь, проведенная в поле, убедила ее, что такая работа ей не под силу.

После отъезда Бети Вера долго о ней ничего не слыхала.

Примерно через год после суда над ее подругами («процесс 50-ти») Бетя Каминская, желая разделить участь товарищей, отравилась спичками.

Летом 1876 года в Ярославской врачебной управе Вера сдала экзамен на звание фельдшера. Экзаменаторы были удивлены обстоятельностью ее знаний и в один голос заявили, что она отвечала, «как студент». Получив нужные свидетельства, она поехала в Казань, чтобы оформить развод. Осенью после долгих хлопот развод к удовлетворению обеих сторон состоялся: Вера Николаевна Филиппова стала снова Верой Николаевной Фигнер.

Той же осенью в Петербурге она сдала еще один экзамен на звание акушерки.

«К ноябрю 1876 года, – напишет она потом, – все мои житейские расчеты были кончены. Над прошлым был бесповоротно поставлен крест. И с 24 лет моя жизнь связана исключительно с судьбами русской революционной партии».

Глава 4

В понедельник 6 декабря 1876 года у Казанского собора случилось малоприметное событие исторического значения. Через него одной ногой в большую историю влип и никак на то не рассчитывавший некто Абрамов, благонамеренный господин невзрачной наружности. В длиннополом пальто и мерлушковой шапке он, подходя к Казанскому собору, заметил на паперти толпу молодежи, по виду студентов, которые стояли там и сям отдельными группами и тихо переговаривались между собой, как бы ожидая чего-то. Обратившись к городовому Есипенко, господин Абрамов почтительно осведомился, по какому случаю такая толпа, уж не ожидается ли прибытие на молебен царской фамилии.

– Дура! – отозвался на это городовой Есипенко и, не поленившись поднять руку в шерстяной варежке, покрутил у виска пальцем. – Да кабы ты соображал своей мозгой хотя немного, ты б должон понимать, что к прибытию царской фамилии ступени красным ковром устилают.

Смущенный словами городового (ведь действительно мог сам сообразить), господин Абрамов снял шапку, поднялся по ступеням, отряхнул рукавицей с валенок снег и, осеня себя крестным знамением, двинулся в раскрытые двери собора. А в храме бог знает что творится. Народу скопилось, словно на Пасху, но народ не обычный, а те же студенты. И видно, что не богу молиться пришли, а с каким-то другим неведомым побуждением. Вроде молебен как молебен, но все что-то не так. Между собой что-то шу-шу-шу-шу, друг другу подают какие-то знаки, передвигаются с места на место и большой группой сосредотачиваются вокруг высокого блондина, который, хотя и молод, лет двадцати, а состоит у студентов вроде как в авторитете.

Служба к концу подходила, когда блондин сказал какому-то мальчонке в нагольном тулупчике (а Абрамов услышал): «Пора!» И тут же среди студентов зашелестело: «Пора! Пора!» – и все толпой повалили к выходу. А господина Абрамова в проходе так к стенке прижали, что он не сразу сумел выбраться. А когда вышел на улицу, тут уж безобразие по всей форме происходило. Блондин посреди толпы размахивал шапкой и дерзостные слова произносил: «Наше знамя – их знамя! На нем написано: „Земля и воля крестьянину и работнику!“ – такие слова выкрикивал он, а две девицы в серых шапочках, стоя перед оратором, в ладошки шлепали и кричали „браво!“.