Деревянное солнышко - [2]
— Возьми, кавалер, пригодится!
Бабкин повернулся и побежал к директору. Павлуня постоял, подумал, потом бросился вдогонку за братом.
ДИРЕКТОР
Директор совхоза Ефим Борисович Громов любил в делах быть самым первым: если урожай растить, то всех выше, коли контору строить — самую лучшую, с нарядным крыльцом, широкими окнами и антенной на крыше — своя радиосвязь с бригадами, фермами и полевыми станами.
Доска Почета сработана из дорогого белого кирпича, буквы — из нержавейки, а передовики глядят с портретов весело и гордо. Напротив скалится зеленый крокодил с вилами в лапах — тоже весь из стали, сделан на века. У крокодила стоит и хохочет народ.
Приметив братьев, люди замолчали, расступились. Бабкин, каменея скулами, глядел на собственную тетку, Павлуня, шевеля толстыми губами, разбирал стихи. Кто-то помогал ему громким шепотом:
Бабкин оглянулся. Павлуня жалобно смотрел на него. Бабкин подошел поближе к витрине, подумал, открыл стеклянные дверцы.
— Да за такое дело!.. — звонко сказал кто-то, но бумага уже затрещала.
Бабкин смял рисунок, бросил.
— Бабкин! — показался в окошке директор совхоза. — Зайди-ка!
В кабинете директора тихо и солидно. В углу — бархатное горкомовское знамя — награда совхозу за отличную работу. Во всю стену — план реконструкции хозяйства. В стеклянных шкафах — сувениры да подарки от делегаций — своих и заграничных. Стол — целый зеркальный пруд, в котором, вместо белых лебедей, отражаются стакан с карандашами, лампа, дареная серебряная чернильница, а за нею — сам Ефим Борисович в костюме, с орденскими планками на груди. Он сидит в кресле крепко, дышит тяжко, говорит густо.
— Отдохни, Бабкин! А я пока речь допишу.
Много приходится выступать товарищу Громову, но, хоть полысел и постарел директор на своем важном посту, а речей за двадцать лет говорить так и не наловчился.
«Я пахарь, а не лектор!» — часто говаривал Ефим Борисович и крепко пристукивал при этом по столу тяжелым крестьянским кулаком.
Директор удрученно и долго скрипел пером, вздыхал, утирался, а Бабкин пока мрачно разглядывал план на стене. Вот речка, вон дорога, тут поля, там пастбища, фермы, теплицы. Весь план разделен на четыре почти равные части — это отделения совхоза, мощные, с хорошей техникой и толковыми руководителями. А справа, там, где река плавно огибает угодья совхоза, вытянулся клин земли, словно лисий хвост. Это — Климовка, малая деревенька, в десяток домов. Почти все ее жители перебрались на другие отделения, поле тут неудобное, бедное. Если все хозяйство стояло на песке — и совхоз-то зовется «Песковский», — то климовский клин самый что ни есть распесчаный.
— Ну! — оторвался наконец от доклада Ефим Борисович и брезгливо отодвинул свою рукопись. — Что же ты, Бабкин, наглядную агитацию рвешь?
Голос у директора вроде бы и веселый, да глаза глядят в упор, не мигая.
— Трактор обещали дать, да не дали, — сказал Бабкин, нисколько не теряясь под этим взглядом. — Зачем обещали?
— Ну, может, когда и обещал, — ответил директор. — Не отрицаю.
Бабкин вспомнил апельсиновый трактор и поднялся.
— Или трактор давайте, или... из совхоза уйду!
Он произнес эти слова твердо, без трепета и лишь в конце чуть дрогнул голосом. Павлуня, высовываясь из-за его спины, испуганно сказал:
— Уйдет ведь! Насовсем!
— Как тетка? — хмыкнул директор, и на лице его Бабкин заметил такую же небрежную, недоверчивую улыбку, как у девчонки из библиотеки. — Бежать хочешь?
Бабкин обиделся. Он стал вытаскивать из карманов бумажки, совал их директору:
— Я училище зря кончал?! Это мне задаром дали? Вот! Ни одной тройки! А вы обещали, а не дали!
Отмахиваясь от бумажек, Ефим Борисович торопливо утешал Бабкина:
— Ладно, ладно, помню! Все помню! Дам я тебе технику! Только погоди. При первой же возможности. Обещаю тебе, товарищ Бабкин.
И опять улыбка пробежала по его лицу, директор крякнул и отвернулся.
Бабкин сгреб документы, стал запихивать их в карман ватника.
— Потеряешь, — сказал директор, не оборачиваясь. — Если что — забегай.
— Пока! — буркнул Бабкин.
Братья вышли на улицу. Тетка снова висела в витрине, разглаженная и заклеенная. Павлуня, искоса поглядывая на разрисованную мать, только вздохнул:
— Что написано пером...
Бабкин молчал. Стало вдруг мокро и холодно. Куда-то все спешили низкие серые облака.
Бабкин запахнул ватник, засунул руки в карманы, плечом вперед пошел вдоль деревни. За его спиной, успокаивая, дышал Павлуня:
— Ладно тебе уж... Подумаешь. Пойдем лучше на речку, поглядим, а?
Они миновали новые высокие дома, в пять этажей, с балконами, прошагали мимо старых, еще колхозных пятистенок на краю села, прошли возле совсем маленьких климовских избенок, спустились к реке.
ТЕПЛИЦЫ
По реке ходила ознобистая низовка. На бугре, освистанный ветром, стоял Бабкин и думал о том, какой он разнесчастный человек. «Бабкин! — кричат ему в клубе ребята. — Как твоя тетка поживает?» И незнакомая красавица, танцуя с ним, вдруг фыркнет: «Тетка! Это которая пестрого борова купила?» — «Которая в клубе пьяного шофера отлупила! — радостно подскажут услужливые. — Которая лошадь напугала! Которая все из совхоза тащит!» И пойдет Бабкин прочь, волоча тяжелые ноги. Иных встречают по одежке, других — по речам, а его — по теткиным делам. Что ни натворит в совхозе громкоголосая его тетка, худая слава ее бежит далеко впереди племянника: «Бабкин? Это у которого тетка?..» И расплываются лица, блестят глазки — весело! Им-то хорошо: у них незаметные тетки и совсем тихие фамилии.
