Дерево с глубокими корнями: корейская литература - [101]

И я ощущаю весну, лето, осень и зиму так же, как и всякий кореец. Благо приносящий порядок смены времен года… Все справедливо. Но почему-то слегка грустно. И в особенности эта грусть становится заметной к осени.

Может быть, оттого что как-то очень незаметно настала тишина над золотыми полями и заметно поржавевшими лесами? Не слышно певчих птиц, уже насовсем в этом году замолкли цикады. И птица сотёк-се, унылая и монотонная корейская иволга-печальница, перестала издавать в рано наступающей холодной темноте свои бесконечные стенания.

Пришел октябрь. Он уже и раньше приходил! Первый иней засеребрился по утрам на поляне перед домом. С этой поляны ровными слоями сняли травяной дерн и, увязав его в квадратные тюки, увезли куда-то. Поляна после этого стала выглядеть так, как будто на ней расстелили полосатый коврик.

Довольно большая толпа пожилых адюмани приходила делать эту работу по переделке луга в полосатый коврик. Это были шумные, загорелые тетечки с морщинистыми лицами — тоже осеннего возраста — в ярких цветастых рубахах, в просторных шароварах, накрытые широкими соломенными шляпами, подвязанными большой косынкой. Мне случалось и раньше видеть подобных адюмани на газонах Сеула, и в других городах: они там что-то делали, продвигаясь на карачках дружными гусиными стаями… И, глядя, как они шустро работают, эти городские тетки, припав к самой земле, я еще раз убеждался, что корейский человек в духе своем и по крови своей — крестьянский человек, полевой работник.

А вот и мой крестьянин, человек осеннего возраста, пришел ранним октябрьским утром на свое поле. Вернее — он приехал на маленьком рисоуборочном тракторе-комбайне.

Он осторожно подвел машину к рисовой ниве и, вытянув откуда-то серп, вручную выкосил небольшую площадку на самом углу поля. Туда, на этот выстриженный пятачок, крестьянин ввел комбайн и неторопливо, тщательно настроил его для уборочной косьбы. Он повел машину по прямой линии, делая первый ряд — и сбоку от нее оставалась ровная стенка еще не скошенного риса, а сзади, на ровной стерне, протягивалась лента аккуратно уложенного комбайном валка.

Так и поработал крестьянин часок по утренней рани, а ровно в восемь остановил машину и достал свой досиро — термосок с горячим завтраком. Усевшись на свежескошенный валок, человек неторопливо позавтракал. Тут выглянуло солнышко над соседним холмом и осветило все небольшое рисовое поле нашего крестьянина — и его желтенький комбайн, и белую миску с рисом, из которой он ел, и все его морщинистое смуглое лицо… Он невольно прижмурился под яркими лучами — казалось, ласково улыбнулся солнышку.

Осень для крестьянского народа всегда означала итог всему прожитому году. Собрав урожай, мужик наконец мог сказать себе: будем есть — значит, будем жить.

Осенью, как говорится, — небо высокое и кони сытые. В осеннем возрасте человек может сказать себе, насколько ясным оказалось небо его собственной судьбы. И кони его жизни предстанут мысленному взору — преисполненные сытости и ярой силы.

Но не всякая осень приносит труженику земли ожидаемый урожай. И тогда со свойственным ему фатализмом он спокойно смотрит, как над безмолвием пустых полей и лесов пролетают серые низкие тучи, обещая вскоре покой и утешение белой зимы.

Осень дается не только для торжества жизненного успеха и праздника урожая. Осень жизни человеческой предлагает ему покой и тишину после всех трудов, удачных и неудачных, — покой и тишину для того, чтобы тщательно перебрать и глубоко осознать результаты своих жизненных усилий. И надо быть при этом очень внимательным и справедливым к самому себе: урожай надо учитывать не только тот, что собран с полей, но обязательно и тот, что хранится в закромах твоей души.

Дмитрий Шноль Корея — неожиданно близкая

В феврале 2005 года я провел неделю в Южной Корее, обучая корейских учителей математики российским методикам преподавания. Было время зимних студенческих каникул. Нас поселили в студенческом общежитии, а наши слушатели каждый день приезжали на занятия на своих серебристо-серых машинах, конечно, корейского производства. Европейских машин я видел там очень мало, японских — ни одной. Корейские коллеги говорили мне, что отношение к Японии в Корее все еще напряженное: не забыты ужасы первой половины ХХ века. В корейских учителях было странное соединение западной раскованности и восточной почтительности. Пропуская преподавателя войти в помещение первым, они церемонно кланялись, зато во время занятия свободно переговаривались и часто дружно смеялись. Я работал с переводчиком, и это позволяло мне более внимательно рассматривать аудиторию в то время, когда переводчик переводил очередной кусок лекции. Я вольно или невольно сравнивал корейских учителей с российскими. Первое и кардинальное отличие состояло в том, что около половины учителей были мужчины. (Так, кстати, было по всем предметам, включая литературу.) Определить возраст слушателей мне было довольно трудно: все они казались людьми от тридцати до сорока, мало кому я бы дал больше пятидесяти. Одевались просто, удобно, и это подчеркивало общий какой-то спортивный или же просто здоровый вид участников. Людей с лишним весом (среди немолодых учителей в России это, к сожалению, норма) я не помню вовсе. Все были со своими компьютерами (в 2005 году это еще бросалось в глаза), многие очень быстро вслепую печатали вслед за переводчиком, все картинки на доске тут же фотографировались. От работы было какое-то общее ощущение бодрости, четкости, слаженности и даже веселья.