Дерево даёт плоды - [41]

— Ты же знаешь, какой я.

— Я не хочу тебя переделывать. Будь таким, каким хочешь. Ну как, товарищ Роман?

— Попробуем, товарищ Ганка. Но учти: тебе попался твердый орешек!

— Тогда поцелуй меня!

Она подняла голову. Лицо ее было холодное, мокрое от снега. Целуя ее, я думал о Катажине. Меня переполняло то ли чувство стыда, то ли омерзения к самому себе. Если бы не это признание Ганки, я вернулся бы, попросил прощенья у Каси. Но как? Словами? Это были не мои слова. Это были не мои обвинения, а Дыны. Не следовало выпускать его из рук. Может, не стоило поддаваться Ганке, к чему была канитель с расспросами Каси. Ганке хочется заполучить меня чистым, разумеется, но Кася теперь совсем раздавлена. Как она сказала? Что я только и дожидался, чтобы кто‑нибудь обвинил ее. Все будет хорошо. Нет, это Ганка говорит, только Ганка. А Дына каков подлец. Я еще поквитаюсь с ним, очгрнил меня, да, умышленно, известный прием. Как Тогда. Хорошо еще, что Ганка не выболтала того, что касалось меня, пришлось бы оправдываться перед Касей.

Я взглянул на Ганку. Она шла рядом серьезная и спокойная, засунув руки в карманы пальто, склонив голову.

VIII

День начинался в пять утра. Ганка играла роль будильника, вернее петуха, поднимая меня кукареканьем, я же первое время вскакивал кудахча, как курица, что было сигналом для грубоватых шуток и ласк, а завершалось все, как господь бог повелел.

У отогревшихся в постели и отдохнувших это получалось лучше, чем ночью, а главное — совсем по — другому, ибо Ганка продолжала побаиваться темноты, хоть прошло уже достаточно времени с тех пор, как мы впервые принадлежали друг другу. Она часто просыпалась, задев меня во сне, и сидела потом перепуганная, пока я не открывал глаза. Раздевалась всегда в ванной и входила лишь после того, как я гасил свет, отдавалась, лежа неподвижно, молча, сжав ладонями мою голову, словно проверяя, я ли это. Утром все было иначе. Кукареку, надо взбить постель — так будет уютнее, сорочку долой, ты тоже, ну и ну, о господи, господи. Без слащавых нежностей, попросту…

После отъезда родителей на западные земли, где ее отец стал заведовать складом на крупном заводе, вся квартира в нашем распоряжении, что подтверждалось на входных дверях двумя бумажками со множеством печатей. Вскоре после визита к Катажине я получил развод, и, собственно, ничто не мешало мне жениться на Ганке, ничто, кроме моей смутной тревоги и ее упрямства.

— Не хочу, нам это не нужно, — говорила она. — Лучше жить, просто доверяя друг другу. Вот именно, речь идет, надеюсь, о доверии, а не о приказе и принуждении. Приказами‑то ты сыт по горло.

Кукареку, странное дело, она так говорила, словно отгадывала мои мысли, ибо, в сущности, я не верил в любовь и счастливые браки, которые описывают в книгах и показывают в кино. Вранье. Капиталисти ческая, собственническая купля — продажа человека, целиком — с душой и потрохами. Принадлежать, владеть, заполучить навсегда, кукареку, это не то! Я представлял себе единственно возможными дружеские, товарищеские узы, но никогда не говорил об этом с Ганкой.

Итак, день начинался в пять утра. Мы пили ячменный кофе, с цикорием, черный, поскольку не было молока, жевали пайковый хлеб, который, чтобы не заклеивал рта и кишок, подсушивали на плите, что также восполняло отсутствие масла. Мы голодали, но, по крайней мере, вместе со всеми трудящимися города. По утрам я шагал на работу, минуя длинные очереди стариков и женщин, торчавших с ночи у магазинов, толпы людей с лицами, словно вымазанными пеплом, и усталыми глазами. Нам было некогда выстаивать в очередях, Ганка тоже работала в кооперативе «Сполэм», а вечерами мы оба учились, следовательно, приходилось пробавляться тем, что случайно удавалось перехватить по карточкам, редкими посылками от родителей и тем, что выдавали по месту работы. На покупку чего‑либо у спекулянток, торговавших из‑под полы, нашей зарплаты не хватало, тем более что цены росли изо дня в день.

День начинался тогда в пять. Около шести я уже просматривал на заводе, у себя в отделе, инструкции и предписания, целую груду всевозможных бумаг, а потом наблюдал из окна за рабочими, следовавшими через проходную. Сначала, стоя у окна, я тревожился, что именно сегодня они вдруг не придут, что я не увижу никого, кроме Шатана, заводской охраны, начальства, контролеров, причем вовсе не опасался потерять место, поскольку Шимон Хольцер недвусмысленно утверждал, что работы полно, не хватает только подходящих людей, — это опасение было совершенно другого рода, еще необъяснимое. Позже я привык и уже различал отдельных людей, физиономии связывал с личными делами, фигуры — с рабочим местом. Этот — формовщик из литейного, этот — кочегар, а этот — сварщик, этот — из кузнечного, тот — токарь, а вот — механик. Партийцев я знал всех, впрочем, их было немного — сорок с небольшим, но среди них нашлось двое друзей отца. Как‑то, когда я впервые пришел сюда с Шимоном, принимать дела, то сказал ему:

— Знаешь, как я наревелся, когда первый раз шел в школу. Ботинки у меня были кошмарные, на три номера больше, и я боялся, что меня засмеют в классе. И теперь тоже стесняюсь. Роман Лютак — начальник отдела кадров завода имени Яна Лютака. Это звучит ужасно.