Дерево даёт плоды - [18]

— Вы с этими абажурами далеко не уйдете, — изрек торговец после предварительных церемоний. — Я понимаю, вы добровольно отрешились от мира и так далее, не хотите отдавать своего имени красным, что похвально, не хотите быть им чем‑либо обязанным и так далее. Не понимаю только, зачем сидите у этой старой язвы с табачной фабрики. Ведь она им служит, да еще как! Я мог бы вам кое‑что предложить. Я был в Варшаве. Мы с несколькими знакомыми организуем торговую фирму. Коммунисты могут национализировать заводы, но ведь торговать они не станут. Вы юрист, словом, мы ищем верных людей, на хороших условиях. Я сам варшавянин, загнанный сюда войной, вам все понятно.

Жена поцеловала его в губы.

— Превосходная мысль! Превосходная мысль!

Я подозрительно взглянул на благообразного мужчину в сером костюме, но тот не шутил.

— Повторяю, ваша позиция, бескомпромиссная позиция, побудила меня заинтересоваться вами. Вы — человек, который бы мог высоко подняться и так далее, словом, мне хотелось бы на вас рассчитывать. Разумеется, я не тороплю с ответом. Не знаю, слыха ли ли вы новости. Мне рассказывали, что в Седльцах наши захватили аэродром, сожгли самолеты и коммунистов вместе с ними; на Подгалье, это вы, конечно, знаете, «Огонь» — тот, что перебежал из милиции, партизан; в Вежховинах уничтожена в порядке возмездия, вся красная банда. Все наши отряды в боевой готовности, поэтому ничего удивительного, что Беруту и Гомулке пришлось в Москве согласиться с кандидатурой Миколайчика, и так далее. Словом, приедет премьер Миколайчик, вызовет английские войска и тогда…

Очевидно, у меня была слишком дурацкая мина, так как он вдруг умолк и принялся торопливо пить кофе. А я действительно ничего не понял, признаться же в этом стыдился, ибо чувствовал нутром какой‑то подвох и в предложении, и в разговоре о доверии, Миколайчике и Седльцах. Я допил кофе и, сославшись на занятость, вернулся к себе. Странное дело, с давних пор я не питал доверия к коммерсантам, торгашам, промышленникам, так же, как отец и мать. За ужином я сообщил Терезе о предложении, не высказывая, однако, своего мнения об этом типе.

— Ни за что не соглашайся, — ответила она. — Хорошие же дружки к тебе липнут. А насчет Миколайчика, это верно. В Москве было совещание, и у нас создано новое правительство, но не думай, что такое, как плел торгаш. Страну надо восстановить, всех людей мобилизовать, поэтому мы согласились принять «лондонцев». Я знаю, у нас было собрание. Разговаривая с людьми, всегда прислушивайся, когда говорят «мы», а когда «они»; так научишься распознавать чужаков.

— Тереза, да ты заправский политик! Придется пойти к тебе в ученики, — засмеялся я, — и уж, во всяком случае, время от времени читать газету.

На следующий день после завтрака явилась жена торговца.

— Муж все это говорил серьезно, — заявила она. — Можешь смело принять предложение.

— Ты сказала ему обо мне?

— Нет. Это он обратил на тебя мое внимание. Ему о тебе известно кое‑что. Не смотри на меня так, ты ведь тоже персона. Даже Би — Би — Си о тебе говорило;, «Сын большевика не разрешает режиму воспользоваться своим именем. Отвратительный шантаж потерпел крах». Это по поводу сдачи крови. Тоже, придумали!

— И ты об этом знала до того, как сюда пришла?

— Потому и пришла, глупыш. Восхищалась тобой. Но не воображай, что мы будем продолжать…

Терпенье мое лопнуло, я был взбешен, словно у меня стащили последний кусок хлеба. Я отвернулся и как можно тише сказал, чтобы она легла. Запротестовала, но я не пошевельнулся и не повторил просьбы, и она сдалась, предостерегая:

— Это будет последний раз, посошок.

Я слышал шелест, потом скрип кровати. Она лежала в сером костюме с задранной юбкой, готовая на все. В комнатушке царил полумрак. Окно еще было занавешено, и она не могла разглядеть моего лица.

— Повернись, — шепнул я. Она засмеялась, лениво переменила позу, выставляя ягодицы, и тогда я, придержав ее за волосы, начал хлестать ладонью изо всей силы. Сначала она пробовала хихикать, но быстро смекнула, что это не садистская ласка; хотела крикнуть, но побоялась обнаружить свое присутствие, хотела вскочить и убежать, но не могла. Когда я велел ей убираться, она, лихорадочно приводя себя в порядок, шепнула:

— Скот! Бандюга! Ты воображал, что буду приходить, как прежде? Мстишь за то, что не желаю быть твоей любовницей! Дурак, может, я и заходила бы иногда, но теперь ни за что.

Я помрачнел. Даже месть не удалась, а у меня не было охоты объяснять бабе, в чем дело. Я не ожидал, что порка будет воспринята как свидетельство отчаяния, вызванного нашим разрывом, а следовательно, как признание в любви. Она вышла гордой поступью, а я уселся на пол и, обхватив колени руками, смеялся над самим собой. Весь день мне не работалось, любое движение, любой жест смешили, все рисунки на абажурах казались идиотскими, уродливыми, весь мой «рай» превратился в обезьянник. «Я сидел себе преспокойно у Терезы, а между тем «красные» и «белые» подсаживали меня на пьедестал, превращали в героя, — думал я. — Скажешь одним «нет», другие истолковывают, что им сказал «да», хуже того — ничего не скажешь, ничего не сделаешь, а получается то же самое. Откуда, черт побери, Би — Би — Си известно о разговоре в редакции? О запланированной статье? Только еще недоставало, чтобы шпионом — осведомителем оказалась Катажина».