Деревня Пушканы - [79]

Выдержав длинную паузу, госпожа Тилтиня заговорила:

— Знаешь, почему я вызвала тебя?

— Не знаю, учительница. — Еще по дороге от церковной горки Анна решила держать себя достойно. Викентию и товарищам за нее краснеть не придется.

— Почему ты сбежала с исповеди?

— Не сбежала. Просто ушла.

— Как? — От неожиданности госпожа Тилтиня забыла о своей позе сурового судьи. — Ты ушла с исповеди? Умышленно?

— Да, учительница.

— Но ведь… ты католичка, посещаешь уроки закона божьего.

— Посещаю. Потому что родители не дали мне записки, что разрешают не посещать уроков ксендза. Это, как известно, предусмотрено законами латвийского государства. — Ей ведь как-то надо было вывернуться. Сказать прямо, что она не верит в бога, у нее не хватило мужества. Вспомнила, как Вонзович возмущалась отцом Шпиллер: подписал бумагу, в которой позволил дочке не посещать уроки закона божьего.

— Послушай, — Тилтиня приблизилась к Анне, — послушай, Упениек, ты ведь не хочешь сказать, что ты стала неверующей? Откуда у тебя эти причуды?

— Никакие это, учительница, не причуды. Это убеждение возникло у меня само, постепенно. На уроках географии, естествоведения и других, на которых объясняют происхождение вселенной и человека. Господин инспектор читал нам из одной книги, что египетские боги были с бычьими головами.

— И потому ты хочешь пренебречь таинствами церкви? — Заведующая интернатом подошла к Анне так близко, что обдала ее горячим, прерывистым дыханием. — Из-за какого-то земного бытописания хочешь осквернить имя божье? Девушка, ты понимаешь, что делаешь?

— Учительница, мы на уроках ведь проходим не какие-то земные бытописания. — Ухватилась она за необдуманно вырвавшиеся у Тилтини слова. — Бытописаниям этим обучают шесть дней в неделю.

— Упениек, — у руководительницы интерната задрожали губы, — я знаю, тебя подговорили. Так что признайся, кто смутил тебя. Ты лучше признайся!

«Теперь она пригрозит исключением», — подумала Анна, и словно услышала, как Тилтиня говорит об этом. Но отступать было некуда. Она ответила так же спокойно, как вначале:

— Не понимаю, о чем вы, учительница, говорите. Я сама пришла к выводу, что учение церкви несовместимо с тем, чему учат в школе.

— Ты лжешь, негодная девчонка! — у Тилтини покраснели уши и шея. — Лжешь! — затрясла она сухими кулачками. — Вон! Прочь с моих глаз!

— Вот теперь за тебя ксендз и инспектор возьмутся, и ты не так запоешь, — вещала Мария Геркане, когда Анна пересказала девчонкам свой бурный разговор.

Теперь ею интересовались все. Мальчики ходили взад и вперед по коридору в ожидании девочек с новостями.

— Посмотрим.

— Вытурят тебя как миленькую! — настаивала почему-то Мария. — Умница нашлась: из-за какой-то ерундовой исповеди такой тарарам поднять!

— Но ведь я права!

— Никто еще из правды шубу себе не сшил. Захотела, чтобы и большие школьные двери заперли? Чтоб нам даже на двор не попасть! — бросила она.

— Ей-богу, Аня, неумно это, — поддержала остальных обычно смелая Спарок. — Испугалась Ольшевского, пошла бы к другому исповеднику. Елена говорит, тебя непременно вытурят. Куда ты тогда денешься?

— Туда же, куда все, — попыталась она притвориться беспечной, но ей это не очень удалось.

Спарок только покачала головой:

— Ну и ветреная же ты.

На занятиях в классе Анне пришлось нелегко. На первом уроке учительница Лиепиня все язвила по поводу нового толкования законов Учредительного собрания — свободы совести и многого другого, не имеющего никакого отношения к латинскому языку. Надо было крепко держать себя в руках, чтобы никто не заметил, что она робеет. Ее ободряли лишь взгляды других членов ячейки. Больше всего Плакхина, который и сам вел себя молодцом. На него обрушилась куча неприятностей: отца вызвали в школу объясняться, инспектор и Креслыня при любом удобном случае измывались над ним, однако Гирш, наперекор злым языкам, ходил с высоко поднятой головой.

У ксендза Ольшевского по понедельникам уроков не было, и Анна надеялась, что объяснение произойдет в среду, когда у господина декана занятия во втором классе. Но ее вызвали в этот же день, после уроков. Сразу после звонка отворилась классная дверь, и не успел Штраух заключить алгебраическую формулу в последнюю скобку, как появилась застенчивая школьная канцеляристка.

— Упениек, в канцелярию!

— Все-таки! — Анна встала, глянула на математика, словно испрашивая его разрешения выйти, но, услышав покряхтывание Буйвида, сразу вышла вон.

В канцелярии уже ждали ксендз и директор. Очевидно, они о чем-то спорили. Когда Анна вошла, Ольшевский и Приеде, надутые, стояли друг против друга, директор держал в руке коричневато-серую газету латгальских социал-демократов.

— Это вовсе не пустяки! — сказал он громче обычного. — Я вам лишь прочитал… И Дабар уже дважды звонил.

Ксендз вскинул руки с растопыренными пальцами — его обычный проклинающий жест. Гладкое, упитанное лицо сморщилось, как иной раз на уроке, когда до него доносилось что-нибудь очень неприятное, но ксендз тут же повернулся к вошедшей Анне:

— Вот и Упениек! Скажи, почему ты ослушалась и не пошла на исповедь?

Она ответила ему так же, как госпоже Тилтине.