Деревенское представление - [2]

Но вот несколько дней тому назад я от нечего делать перелистывал какую-то японскую книжку. К сожалению, не запомнил ни ее названия, ни автора. Написана она о китайском театре. В одной из глав говорится, что от китайских представлений с их оглушительной музыкой, пронзительным пением и акробатическими прыжками голова идет кругом. Их нельзя ставить в помещении. Зато, когда смотришь спектакль на открытом воздухе, где звук рассеивается, да еще издали, начинаешь ощущать его особую прелесть. Японский автор высказал именно то, что я подсознательно чувствовал, но не сумел выразить. Тут я вспомнил, что самый лучший спектакль мне удалось однажды увидеть на открытом воздухе. Быть может, то далекое впечатление и повлияло на мое восприятие театра в Пекине. Жаль, что я, сам не знаю почему, никак не могу вспомнить названия топ книги.

А великолепный спектакль, о котором я сейчас упомянул, я увидел, как говорится, в далекие времена, когда мне, пожалуй, едва исполнилось лет десять – одиннадцать.

В моем родном городке Лучжэне женщина, по обычаю, может уехать на лето к своей матери, если ей не надо оставаться за старшую в доме мужа. Бабушка со стороны отца тогда была еще крепка, по почти все хозяйство уже перешло к моей матери, и она не могла подолгу гостить у родителей. Вырваться на несколько дней ей удавалось только после уборки могил.[8] Так мне и довелось несколько раз побывать у другой бабушки.

Маленькая глухая деревушка Пинцяо, где жила бабушка, состояла из двух-трех десятков домов на берегу реки, недалеко от моря. Здесь жили крестьяне и рыбаки и только в одном хозяйстве держали мелочную лавку. Но мне эта деревушка казалась раем: здесь я получал всяческие поблажки и даже не зубрил таких строк:

Вьется, кружится берег реки,

И пустынно на юге в горах…

Все жители деревушки носили одну фамилию, принадлежали к одному роду, и гость любой семьи считался гостем чуть ли не всей деревни. Чтобы развлечь такого редкого гостя, как я, родители даже освобождали мальчишек от домашней работы. Товарищей для игр находилось много. Они были мне ровесниками, но, если говорить о старшинстве по родству, некоторые приходились мне дядями или же считались «старшими в роду». Это не мешало нам крепко сдружиться, и, если случалось побить «старшего в роду», ни старым, ни малым даже в голову не приходила мысль о двух страшных иероглифах «фань шан» («оскорбление высшего»), поскольку девяносто девять процентов жителей деревин были неграмотны.

Почти каждый день мы копали червей, насаживали их на крючки из медной проволоки и, лежа на животе, на берегу, удили чилимсов. Чилиме – водяной дурачок, бесстрашно хватает клешнями крючок it отправляет его себе в рот. Меньше чем за полдня нам удавалось наловить большую чашку. Весь улов, как гостю, отдавали мне. Затем мы все вместе отправлялись пасти буйволов. Как животные высшего порядка, В коровы и буйволы обижали учащихся и, возможно, потому нападали и на меня. Я же не решался к ним приближаться – либо стоял на месте, либо следовал за стадом в почтительном отдалении. И тут уж меня не спасало от насмешек товарищей даже уменье читать наизусть -

Вьется, кружится берег роки,

И пустынно на юге в горах…[9]

Больше всего мне хотелось побывать в большом селе Чжао, всего в пяти ли от Пинцяо, на деревенском представлении.[10] Наша деревушка была слишком мала, чтобы собственными силами устроить такое представление. Поэтому жители ежегодно вносили часть денег на этот общий праздник. Тогда я не думал, зачем там каждый год устраивали спектакли. Теперь полагаю, что это, видимо, было связано с весенними обрядовыми празднествами и принесением жертв Богу земли.

В том году мне исполнилось не то десять, не то одиннадцать лет. Наконец я дождался этого дня. Но, увы! Уже с утра нельзя было достать лодку. В нашей деревушке была только одна большая плоскодонка, которая уходила по утрам и возвращалась к вечеру. Занимать ее для отдельной семьи не полагалось. Другие лодки не годились, были слишком малы. Послали в соседнюю деревню, но и там не достали лодки. Бабушка огорчилась и ворчала, что никто, дескать, не позаботился заранее заказать лодку. Мать ее успокаивала, говорила, что это пустяки, что у нас в Лучжэне играют даже лучше и что мы бываем в театре и так несколько раз в году.

Но я чуть не плакал от досады. Мать запретила мне капризничать и сердить бабушку и, чтобы не волновать ее, не разрешила мне поехать в Чжао ни с кем другим.

Миновал полдень, и все кончено. Мои друзья давно уехали, а представление уже началось. Даже здесь мне мерещился звон гонгов и грохот барабанов и казалось, что я вижу мальчишек, которые пьют под сценой соевое молоко.

В тот день я не пошел удить чилимсов и отказался есть. Мать очень рассердилась, по ничего не могла со мной поделать. Бабушка же мне сочувствовала и за ужином сказала, что так за гостем не ухаживают, что в доме все обленились и внук вправе сердиться.

После ужина съехалась молодежь, весело обмениваясь впечатлениями о спектакле. Но я, надувшись, молчал, и все стали вздыхать. Самому смекалистому из мальчишек, Шуан-си, пришла в голову блестящая идея, и он воскликнул: