Деревенский дурачок - [17]

Я напрасно потратил все кадры, напрасно потерял драгоценное время. Я мог бы открыть Луизе будущее, вместо этого мы болтали о пустяках. Осуществилась давняя человеческая мечта: на свое счастье и на свою беду, я перенесся в прошлое. И как я этим воспользовался? Сначала тосковал и боялся, потом принялся самым жалким образом кривляться и любезничать. Ни на что не похоже!

Что сказала бы Марианна, увидев меня под ручку с двумя девицами пятидесятых годов, Луизой и ее подругой, продавщицей из цветочного магазина, красивой блондинкой с длиннющей косой? Мы бродили под высокими сводами Центрального рынка, пустынного и безлюдного в понедельник. Я шел, задрав голову, любуясь сложным переплетением серых металлических опор, балок и арок, что поддерживали стеклянную крышу. Этот своеобразный храм внушал мне восхищение и страх. Надо же, я свободно прогуливаюсь по Вавилону из стекла и стали, пышному, как восточный базар, воспетому Золя, а всего через пару десятков лет от него ничего не останется: вечная пара — богатство и глупость — сотрут его с лица земли. Мысль о том, как мне все-таки повезло, развеселила меня. Впервые с того момента, как я очутился в 1953 году, мне удалось рассмеяться.

— Чего это вы смеетесь? — обиделась прекрасная цветочница.

— Просто хорошо на душе.

— Похоже, он у тебя с приветом, — сказала она Луизе.

— Что ж, ему и посмеяться нельзя?

Мы вышли на набережную Сены, мощенную крупным неровным камнем. Земля у корней деревьев густо поросла сорняками, по реке плавали лодочки, рыбаки в подтяжках неподвижно глядели на воду: надеялись поймать хоть одного пескаря. Я с умилением наблюдал за простыми радостями жизни, давно канувшими для меня в небытие. Как вдруг цветочница вскрикнула: она сломала каблук.

— Пожалуйста, — попросила Луиза, — сбегайте к москательщику и принесите резинового клею!

«Москательщик», «резиновый клей» — теперь таких слов и в помине нет, однако я мигом вспомнил, что они значат, и без труда разыскал дешевый магазинчик, заставленный корзинами, кастрюлями и банками с краской. Тем временем девушки сбросили туфли и с громким хохотом болтали босыми ногами в воде к величайшему возмущению рыбаков. Вдруг в глазах у меня потемнело: на том берегу я различил очертания черной башни Монпарнас и ближе к Иври — громоздкие дома построенного в девяностых квартала Итали, что нарушил гармонию города.

Я очнулся в постели, провел рукой по грубому полотну простынь, стал вглядываться в лица обступивших меня людей, но все плыло перед глазами. Пробормотал: «Марианна!» Мне ответили негромко: «Не пугайтесь, я доктор Мартинон. Все обошлось, вам теперь лучше». Я стал видеть яснее. Ближе всех стоял доктор, абсолютно лысый, солидный и серьезный. За ним — Луиза, вне себя от волнения, и хмурый озабоченный Колченогий. Я попытался встать, но Луиза поспешно подбежала и уложила меня обратно. Я заметил, что она недавно плакала. «Не вскакивайте, полежите спокойно, с господином Полем я все уладила». Что случилось? Ах да, мне померещился Монпарнас и отвратительные небоскребы близ моста Тольбиак. Я огляделся по сторонам: мы в комнате Луизы.

— Я перенес твою койку к ней, — сказал Колченогий. — Тебе повезло, приятель. Девчонка станет ухаживать за тобой в свободное от работы время.

— Но мне…

— Молчи. Так надо.

— Вам необходим покой, повторяю, покой, — проговорил доктор. Сидя за столом у окна, он нацарапал несколько рецептов.

— Отдыхайте себе спокойно, — поддержала его Луиза. — Вам тут будет лучше, чем в кладовой. Не надо меня благодарить, вы мне ничуть не мешаете. Как вы нас всех напугали!

По правде говоря, я сам испугался. В мирный городской пейзаж пятидесятых вдруг вклинились четкие зловещие очертания безобразных башен. Может быть, я сдвигаюсь обратно в девяностые? Ведь прежде чем я оказался здесь, меня тоже преследовали видения, все более длительные и отчетливые. Сколько времени я там отсутствовал? Что, если эти десять дней промелькнули всего за час? И еще один непростой вопрос: так ли уж мне хочется снова вернуться в эпоху спешки и стресса? В пятидесятые годы люди были куда симпатичней.

Забавно, что мой обморок пришелся очень кстати: врач предписал мне постельный режим, и теперь я мог сосредоточиться и хорошенько разобраться в мире моего детства, куда против воли незаконно проник. Всякий человек не без основания боится будущего и не знает, что его ждет. Но еще больше он боится прорицаний. Гораздо приятнее тратить время на всевозможные предположения. Я слышал, что все вокруг тревожились за судьбу Европы и не доверяли Германии: еще свежи были воспоминания о войне. Говорили об экономическом кризисе, сетовали, что президента не поддерживает правительство, разделенное на тысячу фракций. Надеялись, что «холодная война» вскоре закончится, опасались, что Берия действительно займет место Сталина. Не чаяли, когда выберутся из трущоб, застроенных однотипными домами по американскому образцу, которыми постепенно обрастали все крупные города, и уедут к морю, чтобы в уютном пансионе отдохнуть и на время забыть о непрерывной инфляции.

Я бродил по ушедшему Парижу с благоговением и трепетом, словно по старому кладбищу. Раньше у меня в памяти хранились лишь отдельные картинки и важные для ребенка, но незначительные для взрослых подробности: как выглядел продавец игрушек, что выкрикивал стекольщик, где покупали горчичники. Пятидесятые годы казались мне самыми лучшими. И теперь я был, наверное, единственным человеком, который глядел с нежностью на почерневшие стены домов, на тяжелые металлические урны, опрокинутые котами, и на серую толпу боящихся пестроты, одинаково одетых людей в шляпах. Больше всего меня поразило отсутствие иностранцев и бунтующей молодежи: ни одного чернокожего, нет стаек щебечущих японцев, нет наглых панков с гребнями невероятных цветов. Кругом одни аккуратно выбритые бледные и серые лица. Даже рекламные плакаты — приглушенных тонов. Люди жили по стандарту и напыщенно проповедовали общие места.