Деревенский дурачок - [11]

И вот я пошел вслед за Луизой по лестнице черного хода, крутой и скрипучей. Вскарабкавшись до самого верха, мы очутились в узком коридоре, освещенном тусклыми голыми лампочками, что уныло раскачивались на сквозняке. На каждой двери нацарапан номер. В конце коридора — массивный позеленевший кран и узкая раковина, наподобие чаши для святой воды с решеткой внизу, чтобы наполнять большие кувшины. Сколько раз, лежа в уютной мягкой постели, я мечтал оказаться в рабочем квартале былого Парижа; теперь мне предстояло здесь поселиться. «Вот ваша комната, — сказала Луиза. — Я живу в соседней, двадцать восьмой». Она протянула мне ключ, а сама так и осталась стоять — ей было интересно, понравится мне новое жилище или нет. Я открыл дверь. К моему удивлению, одинокая лампочка, свисавшая с потолка, сразу зажглась. И осветила мансарду со скошенным потолком, наполовину заваленную пыльными перевязанными бечевкой картонными коробками. Краска на стенах вздулась от сырости пузырями. «Вам помочь?» — спросила Луиза, кивнув в сторону складной кровати. Я молча покачал головой. «Подождите, я сейчас принесу вам одеяло». Она бесшумно удалилась, только слегка скрипнула соседняя дверь, и через мгновение вернулась с теплым шотландским пледом. Я вежливо поблагодарил ее; однако Луиза и не думала уходить. Мне пришлось взять ее за плечи и тихонько выставить в темный коридор — свет там уже автоматически выключился. Дверь я запер на ключ, мне хотелось побыть одному. Я подумал: «Луиза — первая из живущих в давних, пятидесятых, до кого я дотронулся. В самом деле, я положил ей руку на плечо, почувствовал через свитер кожу, даже начало лопатки. Она не растаяла у меня в руках. Живая, настоящая девушка, рыжая с белой молочной кожей». Я еще глубже увяз в прошлом, а мне бы так хотелось вернуться в настоящее! Что же теперь делать? Я не знал, почему там очутился, тем более не знал, как оттуда выбраться. Отныне я ничем не распоряжался. Только терпеливо сносил все испытания.

Я лег на край кровати с металлической сеткой и стал ждать, что хоть на мгновение перемещусь в мои родные девяностые. Ведь и в пятидесятых годах я оказался не сразу, сначала как бы только оступался в прошлое, потом видения стали меня затягивать, и я окончательно провалился. Я ждал, надеялся, но все оставалось по-прежнему. Коробки с барахлом, наваленные до самого чердачного окна, не превращались в изящный диванчик, темные лоснящиеся балки не исчезали, отведенная мне каморка так и не преобразилась в роскошную современную квартиру с остекленным потолком. От нечего делать я принялся рыться в сумке. Достал полароид и на всякий случай зарядил его. Повесил куртку на дверную задвижку и вывернул оба кармана. Разложил на коробке неуместные здесь «таинственные предметы»: кредитные карточки, влажные салфетки, гелиевую ручку, наш с Марианной семейный железнодорожный билет, я раскрыл его ради фотографии Марианны. Ее карточка была рядом с моей. Хорошо бы Марианна вдруг ожила! Появилась сейчас передо мной! Который час теперь в 1995-м? Говорю ее портрету: «Я исчез, ты внезапно осталась одна, без тебя моя душа ссыхается, в новом окружении я словно замороженный. Я здесь не выдержу!» В отчаянии ударил кулаком по коробке и закашлялся от поднявшейся пыли. От гнева и бессилия меня колотила дрожь, по грязным щекам текли слезы. Я закрыл глаза. Вне всякого сомнения, я очнусь и увижу фигуры в белых халатах, склоненные надо мной, услышу тихий сочувственный шепот: «Мадам, успокойтесь, видите, он приходит в себя». В конце концов я задремал, но разбудил меня не врач, разбудила Луиза, тихонько постучавшись в дверь. Я вскочил. Увы, вопреки всем ожиданиям никаких перемен — та же жалкая обстановка, что и вчера. Предстояло прожить еще один тягостный день. Изображать ветерана, не жаловаться, скрывать тоску и страх.

«Вот и он! — приветствовал меня господин Поль. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше». Пришлось бриться опасной бритвой, намыливаясь помазком, к тому же без горячей воды. Луиза одолжила мне зеркальце, но все равно я порезал подбородок. Потом Луиза вооружилась ножницами и подстригла мне волосы на затылке. Еще для меня откопали черные брюки невероятной ширины. Обряженный по их вкусу, чувствуя себя смешным и нелепым, я спустился вниз и уселся за столик, чтобы выпить чашку кофе. Народ толпился у оцинкованной стойки, в конце нее возвышалась, словно церковная кафедра, касса, проповедовать с нее готовилась уткнувшаяся в свои бумажки мадемуазель Бассе, очень грозная на вид особа. Часы с маятником пробили восемь раз. Поутру ресторан «Труба святого Евстафия» превратился в обыкновенное бистро. Мясники из соседнего магазина доедали внушительные, посыпанные петрушкой антрекоты. Особо приближенные завсегдатаи болтали у стойки с господином Полем, попивая из круглых бокалов сент-амур. Луиза, взобравшись на диванчик, обитый красным молескином, писала на грифельной доске сегодняшнее меню. Я следил, как она старательно выводит мелом слова, почти касаясь головой копченых окороков, украшенных бумажными гирляндами и розетками. За вешалками и лакированными деревянными ширмами скрывалась неприметная дверь: спустившись на две ступени вниз, вы попадали в другой зал, не менее просторный, но в отличие от первого не такой вытянутый. Здесь за столиками с чистыми клетчатыми скатерками обедала в полдень публика с улицы Монмартр: вход в этот зал располагался как раз напротив церкви.