Деревенский дневник - [17]

Ни в чем дурном эту семью теперь не подозревают: муж работает в МТС, кажется, прицепщиком, а жена — учетчицей. Я видел ее недавно на улице. Это молодая, довольно бойкая бабенка, неплохо одетая. Она шла с ребенком, прикрытым снизу полой черного драпового пальто. На ней ладные сапожки, вязаный платочек. Наталья Кузьминична остановила ее, робко спросила о ста рублях, которые та ей должна уже несколько месяцев за забранное в долг молоко. Бабенка, не глядя на Наталью Кузьминичну, небрежно сказала, что сейчас денег нет, будут — отдаст, и пошла своей дорогой, лузгая семечки. Наталья Кузьминична наша и не рада была, что спросила.

И вот дня два тому назад бабенка вернула долг. Оказывается, она свезла в Архангельск вишню и выгодно продала ее там. Ездила она с ребенком, который не только не усложнил поездку, а, напротив, значительно облегчил ее: билет вне очереди, возможность найти приют в комнате матери и ребенка…

Что — то есть интересное в жизни этого „веселого двора“, вернее — в характере бойкой бабенки. Во всяком случае, небрежность, с какой она говорила о долге, — другая стала бы заискивать, что в деревне, да и не только в деревне, было бы принято очень хорошо, — эта ее небрежность теперь, когда она вернула долг, выглядит гордостью, уверенностью в себе, в том, что отдаст. А ведь могла и не отдать, что простила бы ей не только добрая, лишенная меркантильности Наталья Кузьминична, но почти каждый в деревне: что с них, мол, взять, с заворуев, не надо было давать. И то, как она ездила в Архангельск — пусть со спекулятивной целью, — выдает в ней характер решительный, предприимчивый. Быть может, что ей опостылел ее непутевый муж, все время сидевший по тюрьмам, а другого не так просто найти, и без мужа тоже нельзя; быть может, что в этом его приятеле она увидела некоторую для себя возможность укрепиться в^жизни: он же воровать не стал, работает, и никто худого о нем не говорит.

Семья эта окружена в деревне незлобивым, насмешливым презрением. И когда мы рассказали о поразившем нас своей нищетой и безалаберностью доме, то Наталья Кузьминична и соседи наши, Валентина с матерью, Устиньей Ивановной, в один голос, добродушно смеясь, воскликнули: „А, это эти-то, заво-руи“. И стали рассказывать, как они балки со своего дома жгли, как муж бабенки привел ей „мужа“ из тюрьмы, как его снова в тюрьму посадили… Рассказывали со смехом, равнодушно, как не стали бы говорить о ком-либо другом, которому столь же трудно жить. И это не жестокость сытых людей — Валентине с матерью приходилось иной раз очень трудно, — это жестокость людей „добропорядочных“.

Во всем этом, разумеется, нет никакой „проблемы“, о чем тут писать! Но меня почему-то волнует история „веселого двора“, кривого полена в поленнице. И мне, повторяю, нравится эта решительная, бойкая женщина, которая, как я представляю себе, бьется за свое место в жизни. И о новом муже ее не слыхать, чтобы он был пьяницей, чтобы пропил, например, вырученные за ягоды деньги, как это случается с иными почтенными здешними гражданами. А что он в тюрьме сидел, так мало ли бывает ошибок в жизни!

* * *

Во втором часу ночи разразилась вдруг удивительной силы гроза. Изба буквально дрожала от ударов грома. Молнии были такие яркие, что на улице и в небе становилось светло, будто рядом пылал огромный костер. Свет был именно такой, как от костра, оранжевый, жаркий, как отсвет колыхающегося на ветру, чуть дымного, потрескивающего, постреливающего искрами пламени от сваленных в кучу и подожженных сосновых бревен. И дождя-то не слышно было за грохотом грозы. Было по-настоящему страшно, может быть, еще потому; что во всех окнах зажглись огни. Деревня не спала, точнее — проснулась и сидела настороженная, ожидая, что вот сейчас от этого грозного, с треском, с раскатами удара вспыхнет изба, если не своя, то соседская, что, впрочем, одинаково.

Гроза продолжалась часов до четырех.

* * *

Мы разговаривали с Сергеем Сергеевичем об архитектуре, и я сказал, что конец девятнадцатого и начало двадцатого века — это, на мой взгляд, безвременье, упадок в архитектуре. Сергей Сергеевич словно бы согласился со мной, но тут же обратил мое внимание на то, что в этот же период в русской деревне возникла своя, очень своеобразная крестьянская архитектура.

До отмены крепостного права даже богатые мужики жили в обыкновенных рубленых избах с двускатной соломенной крышей, без резьбы и каких-либо других украшений. Причина здесь в общем, веками сложившемся ощущении своей зависимости от барина, в боязни показать свой достаток. В сущности, ведь перед барским произволом одинаково равными были в своем бесправии и богатый Хорь и нищий Калиныч.

Но вот исчезло крепостное право, началась капитализация деревни, ее расслоение, возникла свобода передвижения, — одни использовали ее для торговых операций, другие уходили на заработки. Наконец, сельское хозяйство все больше становилось товарным, в крестьянской семье появились деньги.

И вот все это вызвало к жизни ту избу зажиточного русского крестьянина, которую и сейчас еще встретишь в селах под Райгородом, в бывших Московской и Нижегородской губерниях. Богатая резьба наличников и подзоров, резные накладки на карнизах и по углам, на связях, изукрашенные резьбой светелки на крышах, напоминающие маленькие терема, крылечки с резными перилами и витыми столбиками, обшитые в елочку шпунтовкой стены — вот характерные особенности этой крестьянской архитектуры. Орнамент резьбы повторяет большей частью старинные русские мотивы, надо думать, с вышивок, кружев, узорного ткачества, резной деревянной утвари.