Деревенский детектив. Ещё до войны. Серая мышь - [45]

Анискин взял с председательского стола пресс-папье, поставив его, покачал, словно промокал, и сам себе улыбнулся — гневно, отъединенно.

— Ишь, как он на меня смотрел! — пробормотал участковый. — Где только научился так смотреть…

А за окнами уже наступила тишина. Ушел на поле трактор «Беларусь», завел, наконец, машину и уехал на ней за грузом шофер Павел Косой, и теперь только рясные ветви черемухи да красные рябины негромко пошевеливались на ветерке — от них тоже шуму в кабинете было мало.

— До свидания, Юрий Венедиктович, — во второй раз смилостивился участковый. — До свидания, дорогой товарищ…

— До свидания!

Районный представитель сначала к дверям пошел задом, потом боком, затем резко повернулся и чуть не побежал, но, сдержав себя, пошел спокойно, хотя дверь прикрыл нервно — окна в кабинете заунывно пропели, а на столике-тумбочке зазвенели переходящие спортивные кубки. И опять наступила тишина — молча сидел председатель Иван Иванович, замер парторг, бесшумно поигрывал прозрачным пластмассовым пресс-папье сам участковый.

— Чего ты сегодня такой злой? — наконец спросил Иван Иванович. — Не нашел аккордеон, что ли?

— Нашел, — спокойно ответил участковый. — Нашел, Иван Иванович, а вот того понять не могу, чего ты этого бабника жалеешь? Он тебе разве не мешает?

— Еще как мешает! — сердито ответил Иван Иванович, — Припрется в кабинет, сядет и смотрит. Вот веришь, Федор Иванович, я под чужими глазами работать не могу — все из рук валится…

— Чего же ты его жалеешь?

— Человек все-таки… А потом… — Председатель озабоченно почесал небритый подбородок. — А потом, Федор Иванович, он хоть в нашем деле ни хрена и не понимает, а дело в райкоме может так изложить, что самое хорошее мероприятие плохим окажется. Говорить-то он мастак! Вон как на тебя окрысился: «Вы подвергаете клевете не меня, а райком, его решения!..» Сразу политику клеить начал!

— Политику он клеить не будет! — засмеялся Анискин. — И мешать тебе больше не будет… Сейчас пришел в заезжу и трясется как лист… Он ведь такой трус, что не приведи господи… — Участковый сделал паузу и серьезно добавил: — Тут одна смешная сторона есть… Ведь ты учти, Иван Иванович, что к нам этого хлыща посылают, так это тебе похвала…

— Ну уж! — засмеялся председатель.

— Не «ну уж», а похвала! — еще серьезнее ответил участковый. — Когда дела в нашем колхозе плохо шли, то райком к нам толкового мужика присылал — тот мог и посоветовать… А теперь мы сами хорошо работаем, так и досаафовского штукаря можно прислать… Вот это нам лестно, Иван Иванович да Сергей Тихонович…

Они задумчиво молчали до тех пор, пока не зазвонил телефон, наверное, из «Сельхозтехники», и Анискин торопливо встал.

— Иван Иванович, ты мне вечером «газик» дай. Мне в три места съездить надо, а ты уж отъездишься. Лады?

— Возьми «газик», Федор Иванович, — хватаясь за трубку, ответил председатель. — Без шофера?

— Без шофера, Иван Иванович…

10

До двенадцати часов Анискин время провел обычно — после посещения колхозной конторы долго и неохотно писал что-то в своем кабинете, потом прочел несколько статей в позавчерашней газете «Правда», выписал несколько строчек на клочок серой оберточной бумаги и уж после этого из кабинета ушел. Так что между десятью и одиннадцатью часами участковый тихим шагом ходил возле молокотоварных ферм и делал вид, что ему интересен племенной бык Черномор, который не только стоял в крепкой загородке, но и был цепями привязан к двум столбам. Подивившись минут пять на Черномора, участковый побродил меж кучами навоза и бревнами, посмотрев на небо и определив, что двенадцать часов исполнилось, стал внимательно глядеть на широкие двери фермы. «Ах, жизнь, жизнь! — думал он. — Что это такое жизнь, сам черт не знает…»

В двенадцать с четвертью из дверей фермы вышла доярка Прасковья Михайловна Панькова, застив глаза ладонью от солнца, посмотрела туда и сюда, крупно вздохнула и пошла узенькой тропочкой, что вела к деревне. Как и на всех доярках колхоза, на ней был серый халат, голову повязывала когда-то белая, а теперь от трухи и пыли серая косынка, на ногах разношенно похлопывали резиновые сапоги. Прасковье Михайловне было за пятьдесят лет, морщины на лице лежали глубокие, и руки были доярочьи — крупные, потрескавшиеся, с больными, набухшими венами.

Увидев Прасковью Михайловну, участковый с бревна встал, подумав немного и склонив голову, пошел за ней. Он скоро нагнал ее, но до тех пор, пока была видна ферма, шагал молча. Затем же, когда тропинка вильнула и спряталась в тальниках, Анискин приблизился к Паньковой шагов на пять и весело крикнул:

— Параскева, ты никак в деревню? Погодь меня — вместях пойдем!

Прасковья Михайловна обернулась, узнав Анискина, тоже весело заулыбалась, а когда он совсем приблизился, крепко и лихо пожала ему руку.

— Здорово, Феденька! — сказала она и показала тридцать два молодых, белых зуба. — Нет на тебя удержу — все толстеешь, черт!

— Толстею, толстею, Параскева! — ответил Анискин смеясь. — Да и ты не худешь. Когда на танцульки бегала, то тебя в талии двумя руками можно было перехватить, а теперь рази только двоим мужикам…