Депутатский запрос - [28]

Отворилась дверь, кто-то вошел в избу. Иван не обернулся, мыслями он был в своем детстве. Каблуки простучали у него за спиной, вошедший что-то искал.

— Не помню, где оставила. Ты не видел томика стихов? Симонов, «Фронтовая лирика».

Ольга не поздоровалась, и Иван понял, что она все еще сердита на него.

— Здравствуй, злопамятная. Виноват и прошу прощения.

— Скажите, какой тон! Само раскаяние.

— Ты с Василием приехала? Что фельдшер?

— Я не заходила, не могу. Виноватой себя чувствую.

— Присядь. Я вот тоже места не нахожу… А виноват, Оля, параграф. Закорючка такая, которой дерутся между собой принципиальные. У одного принципиального своя закорючка, у другого своя, и каждый доказывает, что только в его закорючке правда и всеобщая польза. В споре не замечают, что под их кулаки может попасть человек…

— В иносказаниях я не сильна.

— Какие тут иносказания, все просто.

В голосе его было грустное раздумье. Ольга, чуть наклоняясь, заглянула ему в лицо, что-то хотела сказать, но промолчала. Она перевела взгляд на этюд, перед которым он сидел, и, видимо, поняла, о чем он сейчас думает.

— Вообще-то я искала тебя совсем по другому. Не затем, чтобы похвастаться салоном, но ты… Сейчас ехала в машине, глядела по сторонам. Снег сошел, и все стало видно. Там солома, там хворост, там грязь… Знаешь, о чем подумала? Никто не прибирает землю, прибирают только свои квартиры. Работают, да… А поглядишь — только гадят. Если вглядеться, что делают люди на земле, — тошно станет. Так и с душами, Ваня. Всяк думает о комфорте своей души, а что в чужой наследит, нагадит — даже и не заметит.

Он принял ее слова на свой счет.

— Будет корить-то, а то подумаю, что в самом деле злопамятная.

Она сняла с кресла-коряги коробку с тюбиками, откинула полу пальто и присела, боком к нему, вытянув облитую высоким сапожком и джинсами стройную ногу.

— Это не тебе укор — всем. И себе тоже. Чего, думаешь, не зашла к вашим? Сестра твоя — святая, рядом с ней я — дикая эгоистка. Где уж о других душах думать, в своей бы прибраться. И все-таки думаю, Ваня. Начинаю думать. С тех пор, как стала педагогом… О чем я хотела с тобой поговорить? О нас, интеллигентах, кто к этому званию причислен. До школы я как-то не сравнивала. Учителя — это учителя, агрономы — агрономы, культурники — культурники… А разница есть, еще какая! Не в профессии дело — в звании. А может, и в профессии, не знаю. Учитель работает с человеком, он обязан общаться — с детьми, с родителями, с рабочими, — это его работа. А есть другие, для них общение — обуза, если бы не надо наряд давать, так они бы, кажется, и вовсе не разговаривали с людьми. О специалистах говорю. Их у нас тридцать человек, половина — с высшим образованием. Но попробуй вовлечь их в общественную работу! Бегут, как черт от ладана. Почему? Почему их не тянет к людям? Не хотеть общения — значит не иметь никаких духовных потребностей. Если мы ставим цель — воспитание высоких чувств, надо вызвать желание общаться друг с другом. Как это сделать? Скажи — как? Иначе мы обречены на пассивность. Обрастем, загнием, протухнем… Твой Глыбин обвиняет Федю: дезертир, о людях, мол, не думаешь, приехал-уехал… Я ему тоже сказала: никуда не поеду, хочешь жить — иди в школу. Но придет на его место другой — будет то же самое. Какая-то сила противится… Чему? Сама не разберусь. Будто стена перед тобой невидимая, вязкая, ткнешься в нее — вроде бы поддается, а ходу нет. И чувствуешь: бессилен. Это страшно угнетает, руки опускаются…

Иван Стремутка знал Ольгу лет десять или чуть меньше, с того времени, когда Князевы приехали в Вязники. Жена Федора казалась ему легкомысленной особой. Да и не только ему, это было общее мнение. Сам Федор считал, что в голове его супруги гуляет ветер. И вдруг такие суждения! Зрелые, выношенные и, видать, выстраданные! Без боли так не скажешь: никто на земле не прибирает, только в квартирах.

И он спросил: а что она вообще думает о вязниковском конфликте?

— Думаю, что Федору не хватает характера. На его месте я давно прогнала бы половину помощников. Поинтересуйся, если хочешь, историей с коттеджем.

В сенях что-то загрохало и покатилось, дверь распахнулась, и в избу шумно влетел Василий.

— Ванюха! Ты где? Пришел!.. В себя пришел! Николай Михалыч!.. Ф-фу, слава богу, от радости аж взмок. — Он снял шапку и рукавом вытер лоб. — Пойдем, Артемыч тебя хочет видеть…

Из снеговой путаницы волос, из запавших глазниц на Ивана глядели два черных уголька. Взгляд их был осмысленный. Стремутка склонился к самому лицу.

— Здравствуйте, Николай Михайлович. — Глаза ответили ему благодарно, и от доброго взгляда старика с Ивановой души свалился гнет вины. — Все будет хорошо, только не волнуйтесь. Мальчик принес пахарю обед. Он всегда будет носить, пока есть земля. Вы меня слышите?

Садовский прикрыл глаза в знак того, что они поняли друг друга.

На кухне совещались. Лидия Ивановна заявила врачу, что она поедет в больницу и будет там за сиделку.

— Какие у вас сиделки — попить не дадут. Не спорьте, Павел Артемыч.

— Да я не спорю, милая Лидия Ивановна. Я хочу сказать, что денька два ему еще придется полежать у вас, дорога не ахти какая, а там приеду — и решим.