Деникин: За Россию — до конца - [38]

   — Забавно, весьма забавно, ангидрид твою в перекись марганца! — восторженно воскликнул Донцов. — Прекрасные слова, поручик! Если бы не одно весьма существенное «но».

   — Что вы имеете в виду?

   — Это весьма существенное «но» означает, что вы вряд ли сможете представить мне доказательства такого рода деятельности.

   — Вы можете запросить генерала Болдырева, — парировал я.

   — «Запросить генерала Болдырева», — слово в слово повторил Донцов мою фразу с издёвкой. — Это в наше-то время и в нашем-то положении! Да вы смеётесь, поручик!

   — Придёт время, и вы сможете убедиться в моей искренности, — вздохнул я.

   — Однако сейчас против вас, поручик, оборачиваются те сведения, которыми мы располагаем. Смею вас заверить, что сведения эти получены нами из проверенного и надёжного источника. И по этим сведениям вырисовывается, увы, совершенно другая картина. Вы, поручик Бекасов, были отозваны с Восточного фронта в Москву, доставлены на Лубянку и получили задание от Чека проникнуть в наш тыл и по возможности снабжать красных разведывательной информацией.

   — Я отказываюсь даже отвечать на эту гнусную клевету! — как можно возмущённее воскликнул я. — Как можете вы предъявлять мне такие обвинения, мне, сыну русского офицера, который был другом Антона Ивановича Деникина!

Донцов тяжело заёрзал на своём стуле.

   — Видите ли, поручик, если бы мы не учитывали этого факта, вас давно поставили бы к стенке. В тех обстоятельствах, в которых мы сейчас вынуждены пребывать, разве есть время для долгих разбирательств? Но мы хотим выяснить истину. Докажите нам свою непричастность к Чека, и мы расстанемся с вами добрыми друзьями.

   — Но как я ещё могу вам доказать свою верность присяге? Как могу опровергнуть обвинения? — Всё это я произносил по возможности искренне, поражаясь тому, что способен так лгать. — Моё главное алиби — это честное слово русского офицера. — Я внутренне содрогнулся от своих слов и подумал, что гораздо лучше было бы честно признаться во всём. Но, по правде говоря, я ещё не был готов к такой исповеди.

   — Честное слово! — сокрушённо вздохнул Донцов. — Когда-то оно, это честное слово, стоило многого, в него нельзя, просто невозможно было не верить. Но сейчас, в этой кутерьме, в этих Содоме и Гоморре[8], разве можно положиться только на честное слово? Тем более что наш человек сообщил, что видел собственными глазами, как вы входили в здание Чека на Лубянке. Как это прикажете понимать, ангидрид твою в перекись марганца? — снова завёлся Донцов.

«Оказывается, разведка белых тоже не дремлет, — промелькнуло у меня в голове. — Кажется, этот Донцов вот-вот отправит тебя к стенке».

   — Хотелось бы знать имя этого человека! — Я как утопающий хватался за соломинку. — Я бы хотел вызвать этого подлеца на дуэль!

   — Элементарные законы следствия не позволяют мне называть имена, — сурово произнёс Донцов. Он задумчиво пожевал толстыми губами, наморщил лоб и вдруг сказал: — Впрочем, поручик, была не была! Единственный раз в жизни позволяю себе такое. И то ради уважения к вашему покойному батюшке, которого, признаюсь, тоже знал и ценил как истинного русского патриота. Так вот, слушайте меня внимательно. Эти сведения о вас нам сообщил, думаю, небезызвестный вам Борис Викторович Савинков. Да-да, во время своего кратковременного пребывания в Новочеркасске.

   — Савинков! — Услышав это имя, я почувствовал себя более уверенно. — Но как можно верить этому авантюристу, который из корыстных побуждений сдаст и белым и красным свою родную мать?!

   — Если она жива. — Мне показалось, что Донцов усмехнулся, и интуитивно почувствовал, что он вполне разделяет оценку, которую я дал Савинкову.

   — Даже если бы я и входил в здание Чека, что выглядит полным абсурдом, то как бы могли Савинков и его агенты поручиться за то, какие разговоры там вели со мной? — Я решил не просто отбиваться от обрушившихся на меня вопросов, но своей логикой смягчать их удары, побуждая Донцова сомневаться.

   — Хорошо, оставим пока всё это на вашей совести, — миролюбиво произнёс Донцов. Мне показалось, что ему уже изрядно надоел этот разговор. — Я задам вам вопрос, который должен был задать в самом начале. Как вы докажете что вы действительно тот человек, за кого себя выдаёте?

   — Нет ничего проще! — Я почувствовал себя увереннее.

Я вытащил из своего вещмешка армейские ботинки, а из кармана брюк — перочинный ножик, вспорол стельку ботинка и извлёк оттуда изрядно помятую фотокарточку. На ней были запечатлёны трое: Антон Иванович Деникин, мой отец и я, правда ещё в возрасте подростка.

Я протянул фотокарточку Донцову. Тот приник к ней, потом перевёл пристальный взгляд на меня, как бы сравнивая, насколько похож я, нынешний, на того, прежнего Диму Бекасова, и удовлетворённо вздохнул.

   — Это веское доказательство. — Он посмотрел на меня почти приветливо. — И это избавляет вас от дальнейшего допроса. Пока. Конечно, сейчас всё перевернулось вверх тормашками. Сын предаёт отца, отец предаёт сына... В подтверждение сего могу привести один из свежайших примеров. Отец — не буду называть фамилии — белый генерал, а сын — красный комбриг. Недавно обменялись любезностями. Отец обещал повесить сына на первой осине, а сын — расстрелять отца под звуки «Интернационала». Однако судьба распорядилась так, что духовой оркестр вынужден был играть не «Интернационал», а похоронный марш: сын попал к нам в плен и отец руководил его расстрелом. Каково, поручик? А вы говорите — честь! Какая, ангидрид твою в перекись марганца, честь, когда в один миг рухнула великая империя и мы барахтаемся под её обломками!