День впереди, день позади - [32]

Надя хлопнула дверью. А вечером, вернувшись от подружки, которой жаловалась на жадного «предка», услышала тот самый обрывок разговора. Открыла дверь в дом и поймала обрывок раздраженной отцовской фразы: «…не тесть, дак не видать бы скотине всего это, как собственных ушей!» — «Вы про что это?» — с любопытством бросила она с порога в комнату, где были родители. Там замолчали. Она вошла. «Вы о чем?» Мать, не глядя на нее, торопливо вышла в кухню, вскоре хлопнула дверью в сени. «Что притихли сразу?» — спросила она у отца. Он, насупившись, молча сидел у стола, ковырял потрескавшимися пальцами в мятой, с темными замаслинами пачке «Беломора», выуживал одну за другой полупустые папиросины, складывал в пепельницу. Наконец нашел целую. Прикурил, выпустил из ноздрей две голубоватые струи, буркнул: «Ничего, ничего…» — И отвернулся к окну. Надя хмыкнула и ушла в горницу. Но отцовская фраза запомнилась. Ей стало жаль мать.

К родственникам после тех каникул она не ходила, хотя и не говорила об этом матери. А мать каждый раз, провожая ее в Москву, наказывала: «Будешь у Егора-то, дак уж ты там смотри, привет-то от нас с отцом передавай!» Надя буркала: «Ладно, ладно!»

Вот уж несколько минут она стоит перед знакомой дверью, красиво обтянутой глянцевитой кожей, и все не решается позвонить. Ей почему-то чудится, что дверь обязательно откроет Эльвира Борисовна. Трижды поднимала она руку и уж совсем было касалась пальцем большой розовой кнопки. Но палец подрагивает, а кнопку не нажимает, лишь выбивает на ней осторожную дробь, и от этих касаний по ее спине прокатываются судороги. Страшно… Отчего так страшно? Она вдруг резко поворачивается, чтобы уйти, но тут же вспоминает недовольную мину на лице привратницы, сидящей за столиком перед лифтом, ее сердитое: «Дома!» — а потом Ленкины слова: «Ты же не сотню идешь у них занимать», — и так же резко поворачивается обратно к двери, вдавливает пальцем розовую кнопку. За дверью слышится приглушенная музыка.

Дверь распахивается широко. На пороге Люда. На этот раз не в джинсах, а в халате. Белый атлас плотно облегает ее грудь и тонкую талию, схваченную поясом с длинными широкими концами; подол халата переливчато сбегает складками до пола, а по белому полю маслянистой ткани пологими спиралями стекают от узких Людиных плеч к соломенному коврику ярко-красные розы, соединенные извилистыми нежно-коричневыми стеблями. Не убирая от дверного косяка руку, с локтя которой вольным треугольником свисает белый рукав, Люда почти так же мелодично, как звонок, тянет:

— О-о! Приве-ет! — И сразу плавно откидывается, оттолкнувшись рукой от косяка, но не отпустив его, поворачивает голову в глубь коридора, зовет через плечо: — Па-а! Ты посмотри, кто к нам пришел! — Секунду-две ждет ответа. Потом смотрит на Надю. — Что же ты стоишь? Проходи! — И отступает, давая дорогу.

Надя шагает в просторную прихожую и неожиданно для себя касается пальцем рукава халата.

— Прелесть какая!..

— Н-ну-у! Последний стон! Отец оттуда привез. — Люда неопределенно машет рукой. — А ты очень кстати. Нам человека не хватает. Раздевайся, пойдем. Втроем будет намного интереснее!

Ничего не понимая, но не решаясь спросить, Надя снимает пальто, расстегивает «молнии» на сапогах и снизу вверх поглядывает на Люду, смущенно улыбается. Та молча ждет и тоже улыбается одними губами. Наконец Надя распрямляется. В секции для обуви поблескивают тетины тапочки с загнутыми носами, Надя лишь скользнула по ним глазами, а Люда уже подталкивает ее в комнату…

Прежде чем войти, Надя задерживается у порога, слегка наклоняется за косяк, будто заглядывая только на минутку. Это дядин кабинет — большая комната с широким окном. Возле окна блестит полированной столешницей двухтумбовый письменный стол, на нем стоит только телефон. Вплотную к столу придвинуто красивое и, наверное, очень удобное кресло. Его гнутые деревянная спинка и подлокотники отливают спелой вишней. На стене висит довольно большая картина: пушистый кот, игриво завалившись на бок, пытается зацепить лапой клубок оранжевых ниток. Картина завораживает, и Наде каждый раз хочется посмотреть на нее подольше, чтобы уловить какую-то всегда ускользающую от нее мысль, но рассматривать долго и сейчас неудобно.

— Здрасьте, дядя Жора! — Она улыбается, но кожа на лице будто затвердела, и она с сильной внутренней неловкостью чувствует каждый ее изгиб, каждую клеточку. И так, замерев, смотрит на дядю, боясь сделать какое-либо следующее движение. А он со звоном шмякает на журнальный столик перед собой какой-то мешочек и широко разводит руки в стороны:

— Ба-а! Сколько лет!

Дядя тоже в халате, только коричневом. Расставив голые ноги с крепкими икрами, он вольно утопает в мягком кресле. Напротив, через столик, стоит такое же кресло — Людино. А на столике лежит непонятная таблица, оттиснутая на белом целлофане. Несколько кругов-эллипсов, один в одном, уменьшаясь к центру, разбиты радиальными чертами на секторы, и в каждой клетке — цифры: черные или красные. Нижнюю половину первого, самого большого эллипса образует широкая яркая дуга — слева черная, справа красная, а на верхней половине, поделенной чертой пополам, написано — «четная», «нечетная». В квадратиках по бокам этого эллипса нарисованы жирные черные «ноли». На цифрах по таблице там и сям лежит по одному-два желтых или синих квадратика. На правом «ноле», с дядиной стороны, желтые квадратики ребрятся столбиком. Возле таблицы стоит квадратный ящичек из ярко-голубой пластмассы. Середина ящичка выдавлена наподобие глубокого блюда. Блюдо это напоминает и часы: в центре его играет никелем похожее на стрелки металлическое перекрестие, а по дну идет круг цифр, тоже черных и красных, вперемежку, как на таблице.