День твоего рождения - [7]

- Не признал! - говорит дед. - Вот беда-то, не признал!

Мы возвращаемся в аэровокзал, пробираемся сквозь толпу, и никто не обращает внимания на деда. Демобилизованные солдаты непочтительно стоят к нему спиной, а не вытягиваются по привычке - пусть им и необязательно - перед моим генералом!

Часть третья ОТСТАВКА Какой же он все-таки?

И вот я сижу рядом с дедом и разглядываю его. Он теперь в парадном мундире - я заставил надеть. На каждом погоне по две звезды. На груди ордена - вон тут их сколько!

Лицо у деда морщинистое, стариковское, на голове гладкие волосики. На того дедушку, который над папиным столом на фотографии, совсем не похож, усики щеточкой сбрил. Глаза одни и похожи. Блестят, смеются. Дед и сам все смеется, надо мной подшучивает:

- Что же ты! Мимо деда пробежал!

Я пожимаю плечами. Вот уж сколько мы сидим тут, за праздничным столом, а я все не могу избавиться от неприятного чувства неловкости. Действительно, шляпа. Разогнался.

Дед ерошит мои волосы, утешает:

- Ну, я тебя тоже не узнал бы, ежели встретил на улице.

Голос у деда густой, рокочущий, громкий. Когда он говорит, висюльки в нашей люстре позвякивают и в комнате будто бы тесно становится.

- Это я на войне глотку разработал, - говорит дед, - кричать много приходилось, понимаешь? И по телефону, да и возле орудий - грохот там стоит, вот и приходилось. В артиллерии вообще голос нужен.

Дед втягивает в себя воздух, лицо у него вдруг багровеет, и он кричит так, что наш дом, того гляди, рассыплется:

- О-о-о-огггонь!

Это выходит так неожиданно, что мама даже бледнеет от испуга. А папа хохочет. Вот какой голосище у деда! Я тоже смеюсь и хочу попробовать, как он:

- Оггонь!

Но у меня получается пискляво, негромко. Мама в ужасе, ночь ведь уже, но дед успокаивает ее:

- Ольга! Это я один раз. Надо же внуку доблести свои показать. А то он на аэродроме мимо меня пробежал да и сейчас вот разглядывает мои волосенки, мои дряблые щеки и думает - ну что за генерал! Вон одни звезды и спасают.

Дед смотрит на меня пристально, в упор, и я чувствую, что краснею. Пусть не так я немножко думал, но ведь думал…

- Однако ты не считай, - говорит дед, - что у меня один голос и есть. Я стреляю хорошо.

- Из ружья? - спрашиваю я обрадованно.

- Из карабина, из пистолета, из автомата.

- Меня научишь? - прошу я.

- Научу, если оружие достанем. Пахать умею. Плотничать немного. Плавать. Ты-то умеешь?

Я качаю головой. В нашей реке не научишься - течение в ней скорое и вода холоднющая: окунешься да и назад.

- Это похоже на вас, куркулей, у речки живут, а плавать не умеют. У меня в армии, бывало, как сибиряк - так топор.

- Какой топор? - спрашиваю я.

- Ну, знаешь, как топор плавает?

Я смеюсь. Топор здорово плавает, это верно, бултых - и на дно.

- А научишь? - спрашиваю деда.

- Всему научу, - говорит он и опять треплет мои волосы, - всему, что сам умею. А ведь умею! И вообще я вятский. А вятские - парни хватские. Слыхал? Семеро одного не боятся!

- Хватский! - зовет отец деда. - А теперь признавайся: за что в отставку отправили? Сам бы не ушел - я ведь знаю.

- «За что, за что»! - ворчит дед. Вылезает из-за стола и ходит по комнате из угла в угол, как отец. Вопрос ему этот не нравится. - Хватит уж, сколько можно? В девятьсот пятом родился - так, в двадцать третьем в армию взяли. Вот и считай: пятьдесят с гаком в армии. Сколько можно? Молодые растут. Им место уступать надо.

- Ну так вот, товарищ генерал-лейтенант, - говорит медленно папа, - в отставку вас вывели по состоянию здоровья, из-за сердца, это мне известно, так что здесь, у нас, отдыхайте наконец. Славу богу, за свою жизнь наработался!

- Чего это ты, товарищ лейтенант запаса, учишь старшего по званию? - спрашивает дед.

Он остановился в углу комнаты - маленький, темноглазый. Ни на кого из нас он не похож. Брови черные, кустистые - строгие. И глаза черные тоже. Того и гляди, крикнет сейчас отцу: «Смирно!»

Но дед устало снимает мундир, кладет его на стул, медленно опускается на краешек дивана.

- Отдыхать так отдыхать, - говорит он глухо.

Дедушкина отставка

Утром начинается непонятная суматоха. Уже пора уходить, уже «газики» ждут под окнами, уже все мы одеты, и вдруг папа - в пальто и в шапке - начинает метаться по комнате, ищет субботнюю газету с телепрограммой.

Вначале я ничего не понимаю. Папа наконец победно размахивает газетой, красным карандашом подчеркивает в ней какие-то строчки, объясняет деду, как включается наш телевизор, и тут начинает суетиться мама. Она роется на книжной полке, снимает стопку книг, спрашивая при этом деда, что он предпочитает: фантастику, детективы, исторические романы?

Один я стою у порога без дела. Теперь мне ясно, отчего такая суета. Это, конечно, правильно. Деду будет скучно. Работал, работал всю жизнь, на войне сражался и вдруг - трах, бах! - нате вам! Сиди спокойненько, без всякого дела. Я поднатужился, посоображал, что бы такое и мне деду предложить, но ничего не придумал. Просто ему позавидовал. Эх, вот бы мне! Взять и просто так, без всяких уважительных причин, не пойти в школу. Сидеть дома, как дед, и чем хочешь заниматься! Я вздыхаю, киваю деду и замечаю, что дедушка грустный. Он улыбается, но сам невеселый: глаза у него не смеются. Какие-то настороженные глаза. Тревожные. Печальные.