День святого Жди-не-Жди - [8]

Сам факт моего головокружения совершенно меняет сложившуюся ситуацию. Как складывалась она до того, как случилось оно? До этого мне предстояло вернуться в Родимый Город неудачником, неспособным использовать чужеземный язык для обслуживания туристов, и оправдываться россказнями о своих исследованиях, поскольку они не привели ни к какому результату. Катастрофа. Тогда как теперь! Поскольку головокружение является неоспоримой субъективной реальностью, отцу ничего не останется, как меня признать, а я оправдаю свое незнание чужеземного языка демонстрацией своей головокружительной озарительности! Таким образом, я стану первым родимогородцем, который ступил на самый трудный, самый изнурительный и самый увлекательный путь, ведущий к глубинам жизни[25].

Я дошел до поворотной точки, до решительного момента; я открыл категорию, которая объединяет устрицу, омара и человека: страх. Я знаю, в каком-то смысле это банальность. Трюизм, повторяю я, заявляя, что два основных инстинкта — это инстинкт сохранения и инстинкт воспроизводства; можно сказать, что страх есть проявление первого из них. Но, учитывая пройденный мною путь, и речи быть не может о том, чтобы остановиться на этом классическом этапе. И действительно, страх порождает беспокойство, а беспокойство как раз и является тем высшим признаком человеческого, исчезновение которого меня так пугало. Устрица — беспокойна, омар и треска — беспокойны и тем самым близки человеку. Их внечеловеческое очеловечивается, их жизнь обосновывается, их струсществование узаконивается. Между человеком и омаром, между омаром и устрицей существует (помимо общей буквы[26]) эта связь, этот мост, эта солидарность: страх.

Но не в этом кроется мое открытие. Мое озарительство, моя головокружимость заключаются в том, что я вывожу на свет живых существ, которые ничего не боятся и даже не понимают, чем страшна «красивая смерть»; живых существ, которым не приходится опасаться прожорливости других живых существ и вредоносности бактерий; живых существ, которые находятся по другую сторону страха, а именно пещерных рыб и глубинных голотурий. Хотя подземные воды и прозрачны, они тем не менее эквивалентны тинистым безднам океана. И не надо оспаривать мои слова, опираясь в споре на всякие якобы бесспорные возражения вроде: у них, глубинных голотурий, возможно, есть СВОИ инфекционные заболевания, а у пещерных рыб — СВОИ раки и туберкулезы! И не надо меня спрашивать, дескать, что о всяких вы там думаете вершах океанографов и сетях спелеологов? Что я думаю? Кто, я? Я, я помещаю их в скобки — как болезни, так и ученых — и продолжаю свое описание. Вот так вот запросто, в скобки. Удивительное и чудодейственно потрясающее открытие! Возможно, они сохраняют следы старой боязливости: одни — с тех времен, когда их подвижноглазые и легкожаберные предки плавали в неделимых на свои и чужие водах, опасаясь крючка и щуки; другие — с тех времен, когда их пращуры населяли водоросли, растущие у поверхности тех морей, куда гастрономически эволюционировали джонки дальнего плавания. Возможно, они хранят следы этой боязливости в своем альбумине! Но теперь ни тех, ни других уже не корежит от тревог и страхов, они живут, одинокие и несуразные, в густой тьме и абсолютной тишине вод. Ни тех, ни других ничто не сближает с человеком; они отделены от него ямами и водоворотами. Их жизнь — уже не наша жизнь. И все-таки это Жизнь. И она от нас ускользает. Само отсутствие страха кажется нам отсутствием жизни, и тем не менее это — жизнь, очень далеко, очень глубоко под нами.

Поглощенный многочисленными думами, заплывающими мне в череп с того небывалого момента в позавчерашнюю полночь, я приехал к учителю с опозданием. Я не знаю того, что должен знать, и забыл даже то, что знал. Очевидно, у меня нет никакого шанса когда-нибудь дойти до удовлетворительных манипуляций чужеземным языком: вот что он думает, мой учитель. Я тоже так думаю. Он написал моему отцу, чтобы оповестить. Пусть. Еще несколько дней назад этот новый факт меня бы расстроил. Теперь его последствия мне абсолютно безразличны. Думаю, после моего вчерашнего письма это вообще не имеет никакого значения. Любой нехто может научить маленьких детей тарабарщине, но кто сможет, хотя бы чуть-чуть, осветить густые тайны глубинной жизни[27], если не Пьер Набонид?

Учитывая обстоятельства и как следует поразмыслив, я решил, что бесполезно продолжать недомогающие меня ученья. Я предупредил об этом учителя, Муниципальный Совет, отца: три официальных письма. Я пробуду здесь еще несколько дней, затем, к Празднику вернусь домой. Приняв эти взрывные решения, я увидел, как передо мной расстилается весь этот долгий день, очень светлый и очень свободный. Давно уже у меня не было такого ощущения, думаю, с того дня, когда, выехав как-то рано утром на велосипеде с младшим братом, я заметил перед собой большую дорогу, нежно освещенную ранним солнцем. Где мой брат сейчас, в эту минуту, когда я вспоминаю о том мгновении? Опять этот одинокий скиталец бродит по Знойным Холмам?

Размышляя таким образом, я гулял по улицам Чужеземного Города. Меня привлек его центр, который я знал очень плохо. Сначала я шел, не обращая особого внимания на то, что меня окружало, но под конец мне представилось, что встречающиеся на моем пути люди выдавали не то чтобы замечания в мой адрес, но скорее намеки на мою ситуацию и на интересующие меня вопросы. Разобраться в этом было нелегко. Ведь я довольно плохо понимаю чужеземный язык, и потом не очень хорошо представляю, как эти люди могли оказаться не только в курсе особенностей моего судьществования, но еще и на моем пути, прямо на моем пути. К тому же странно, что эти случайности и совпадения следовали одно за другим с такой быстротой; я встретил не менее пяти групп, чьи высказывания, мною улетносхватываемые, но подвохонеуловимые, похоже, имели какое-то отношение к моей личности.