День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд - [49]

Деморуз стоял, глядя на пожарище, с дьявольской миной на лице. Он пробормотал одно лишь слово «Кнусперли», облегчился прямо на тлеющие угли, взял из дровяного сарая топор и, шатаясь, побрел вниз в деревню. Там он разбил окно в лавке Кнусперли и не оказал ни малейшего сопротивления жандарму, явившемуся его арестовать.

Более или менее протрезвев на следующее утро, он отказался поверить, что Кнусперли не поджигал его амбара. «Он затаил на меня злобу за то, что я всем показал, кто он есть!» — без конца твердил Деморуз.

Кнусперли доказал, что во время пожара играл с родственниками в карты в кафе; но Деморуз утверждал, что родственники эти не могут не быть лгунами, приходясь родней Кнусперли. Он уверял даже, будто видел каких-то подозрительных типов, шнырявших в сумерках за окном, когда сам он наслаждался ужином, и припомнил, как говорил тогда жене: «Странно. Эти люди, что шастают там в темноте, похожи на родичей Кнусперли. Им вроде делать тут нечего».

Мадам Деморуз, хоть и не без робости, соглашалась со всеми утверждениями мужа, а синяк под глазом объясняла тем, что поскользнулась и упала в темноте, пытаясь опознать родичей Кнусперли.

В отчаянии Кнусперли обратился к закону, но пока должные процедуры шли своими незримыми извилистыми путями, Деморуза избили однажды ночью, когда он возвращался из кафе, и бросили окровавленного на дороге с пустой бутылкой из-под «Lie» в руках. Вскоре после этого Кнусперли обнаружил поутру, что у его автомобиля изрезаны шины.

Жандарму стало ясно, что образовались противоборствующие лагеря и в долине воскресла освященная веками распря. И вместо того чтобы прибегнуть к помощи начальства в Лозанне, предав гласности все эти зловещие события, к вящему позору и унижению всей деревни, он созвал совещание старейшин.

Первым на совещании изложил свою точку зрения патриарх, мосье Вилли Деморуз-Кнусперли, который был связан родственными узами со всеми без исключения и пребывал в возрасте девяноста двух лет. Он поднялся перед собранием. Жидкие волосы торчали на его голове, как ряды восклицательных знаков, взращенных на красном пятнистом поле; альпийские очи его сверкали, как два голубых солнца, садящихся меж багровыми берегами рек; кристальная капля дрожала на волосках, торчавших у него из носа, величавого, как нос корабля; небрежно выбритая шея ярусами складок возносилась к подбородку; беззубые десны, когда он говорил, пережевывали воспоминания.

— Уничтожать добро другого, — изрек он, — так же глупо, как уничтожать свое собственное добро. Мы существуем здесь по воле божьей, чтобы жить в мире. Все свои войны мы отвоевали еще на заре истории. Мы научились обходиться без них. Бог, в своей несказанной милости, дал нам высокие горы, чтоб укрываться за ними, добрых коров, чтобы их доить, доброе дерево, чтобы строить. И, словно этого еще мало, он даже послал нам иностранцев, чтобы их обирать. У нас есть все, что нам надо, и даже более того. Но, говорю я вам, если сейчас мы перестали быть самими собой, то корень всех треволнений и бед лишь в нечистой совести двух людей. Я не стану указывать, кто прав, а кто виноват. Только двое с нечистой совестью могли учинить неприятности, постигшие нас. Одному это не под силу. И мне нечего добавить, кроме одного: прав будет всемогущий, если, в непостижимой мудрости своей, отнимет у нас иностранцев. Тогда мы будем низведены до того, чтобы обирать друг друга, как мы и делали, когда у нас еще существовали войны.

— Почему мы так редко видим вас в церкви? — спросил, улыбаясь, священник, когда собрание закончилось.

— Не люблю ее. Скучно. Дома спать удобнее, — прошептал старик.

Тем временем в Париже Пия была потрясена и утолена, получив обратно не только деньги, но и обе пары часов. Дорогие часы она снова послала Манлио, положив в новый конверт с надписью «Подарок. Ценности не имеет», и объяснила в письме, что магазин отказался принять их обратно, что они обошлись ей в изрядную сумму и что всякий раз, когда зазвонит будильник, он должен вспоминать о любви, благодаря которой этот будильник был ему послан. Вторые часы она послала Джорджио.

Летом, вернувшись в Италию, Пия не обнаружила в обоих парнях никаких перемен. Джорджио был, как всегда, уродлив, разве что Манлио стал еще красивее. Только велосипеды, казалось, чуть состарились.

— Ну как ходит каши часики? — спросила она.

Парни переглянулись.

— Мои пришли сломанными, — сказал Джорджио.

— Porca la miseria![37]— проворчала Пия, — совсем нельзя полагаться на почту. Из Парижа ушли целехонькими.

— Заннонелли сказал, их и чинить не стоит.

— Даже до этого дошло? — простонала Пия. — О мадонна! А твои? — мило улыбнулась она Манлио.

— Мои? Я их потерял.

— Потерял? Лжешь! — уличила его Пия.

Манлио пожал плечами, уклоняясь от необходимости отвечать.

В ярости Пия ухватила его за обнаженные руки и как следует встряхнула.

— Где часы? — взвизгнула она.

— Я их продал, — сказал Манлио, извиняясь вроде лишь наполовину. — Мне больше нужны были деньги, чем часы. Я продал их матросу-американцу.

— За сколько? — трагическим шепотом спросила Пия.

— Четыре тысячи лир.

Пия ударила его по лицу с такой силой, что пощечина не могла быть не чем иным, кроме как проявлением любви.