Но рядом Смачкин. В столь редкую отдохновенную минуту от него тянет, как от малярийного больного.
- Неласково встретит нас тот берег, - роняет он.
- Почему?
- Побитых хлебом-солью не встречают.
- Побитые, да недобитые, - возражаю я. - Сквозь игольное ушко от немцев уходим.
- То-то, сквозь игольное... До крови ободранные.
- А все-таки целы, лейтенант.
- Це-лы?.. А где Пугачев? Где четвертая батарея? Что мы без них?
- Что-то там случилось, мы же с вами не виноваты в том.
- Не виноват только победитель, дружок.
- Все равно за несчастье Пугачева с нас не спросят.
- Спросят. И будут правы.
- Н-не пойму.
- Растолкую на пальцах. Сколько пушек мы доставим на тот берег? Две с нашей батареи, две с третьей, три со второй - семь орудий, больше половины потеряли. Вот если б сохранилась четвертая батарея с ее четырьмя орудиями одиннадцать! Это все же дивизион. И нет командира, нет штаба. Нас расформируют, мальчик. Считай, как отдельная боевая часть мы уже перестали существовать!
- Но мы живы, живы! Значит, будем драться!
Смачкин горько хмыкнул.
- До каких пор нам обещать себе - будем?.. И сколько можно мириться, что еще одна боеспособная часть перестала существовать?
- Так что же делать, товарищ лейтенант?
Он задумался и не сразу ответил:
- Да-а... Да-а... Что? Могу ответить только одно: наша земля горит, должны гореть и мы. Гореть, парень, а не тлеть!
От этого ответа мне как-то ясней не стало.
- А! Толочь воду в ступе... Пошли.
Смачкин торопливо поднялся.
Я лез за ним, спешащим вверх по обрыву, и пытался заставить страдать себя за несчастье Пугачева. Хотелось воспылать душой, и как можно горячее, но майор Пугачев был для меня всегда столь недоступно высок и могуществен, что мог вызвать лишь почтительность, а никак не сострадание и упреки. Вместо Пугачева ко мне вломился Ефим. Со щемящей отчетливостью я представил себе - никогда не увижу его насупленных бровей, не услышу его глуховатый голос. Припомнилось, как он схватил меня за ногу, когда вслед за Сашкой Глухаревым я собирался проскочить под снайпером. Словно клещи наложил: "Повремени, сынок..."
А внизу под берегом вперепляс весело перестукивались плотницкие топоры, крепили воедино сваренные секции. Веселый перестук обещал жизнь.
1984
