День саранчи - [93]
Росту в нем было метр восемьдесят пять, не меньше. Большая стетсоновская шляпа добавляла ему еще сантиметров двенадцать, а каблуки сапог — еще восемь. Его сходство с жердью усугублялось узкими плечами и полным отсутствием боков и зада. Годы, проведенные в седле, не сделали его кривоногим. Наоборот — ноги были так прямы, что его джинсы, вылинявшие от солнца и стирок до бледно-голубого цвета, стояли гладкими трубками, как пустые.
Тод понимал, почему Фей считает его красивым. У него было двухмерное лицо, которое мог бы нарисовать одаренный ребенок при помощи линейки и циркуля. Подбородок у него был совершенно круглый, широко расставленные глаза — тоже круглые. Его тонкий рот лежал под прямым углом к прямому тонкому носу. Красный загар, ровный по тону от корней волос до горла, был словно наведен морилкой и довершал его сходство с чертежом.
Тод как-то сказал Фей, что Эрл — круглый болван. Она, смеясь, согласилась, но заметила, что он криминально красив — это выражение она подцепила в колонке сплетен киногазеты.
Встретив ее однажды вечером на лестнице, Тод предложил ей пойти пообедать.
— Не могу. У меня свидание. Но могу вас взять с собой.
— С Эрлом?
— С Эрлом, — передразнила она, потешаясь над его досадой.
— Нет, благодарю.
Она неправильно истолковала его слова — может быть, нарочно, — и сказала:
— Сегодня он угощает.
Эрл постоянно был без денег, и когда бы Тод ни пошел с ними, платить приходилось ему.
— Да не потому, черт возьми, — вы прекрасно понимаете.
— Разве? — лукаво удивилась она и с полной самоуверенностью добавила: — В пять подходите к Ходжу.
Ходжу принадлежала шорная лавка. Когда Тод пришел туда, он застал Эрла на посту — стоящего, как обычно, и смотрящего, как обычно, на вывеску напротив. Он был в своей четырехведерной шляпе и сапогах с высокими каблуками. На левой руке его висел аккуратно сложенный темно-серый пиджак. На нем была синяя рубаха в крупный, величиной с монету, горошек. Рукава рубахи были не закатаны, а поддернуты до середины предплечий, где и удерживались декоративными розовыми резинками. Руки были того же ровного красного тона, что и лицо.
— Здоров, — ответил он на приветствие Тода.
Тод находил его западный говор забавным. Услышав его в первый раз, он ответил: «Здорово, незнакомец» — и очень удивился тому, что Эрл не почувствовал насмешки. Даже когда Тод начал толковать про «соловых», «лончаков», «людишек, которые пошаливают», Эрл воспринимал его всерьез.
— Здоров, напарник, — сказал Тод.
Рядом с Эрлом находился еще один житель Дальнего Запада в большой шляпе и сапогах; он сидел на корточках и энергично жевал тоненький прутик. За спиной у него стоял облезлый картонный чемодан, перевязанный толстой веревкой с профессионального вида узлами.
Вскоре после Тода подошел еще один человек. Подвергнув подробному осмотру изделия в витрине, он повернулся и стал смотреть на другую сторону улицы, как те двое.
Он был средних лет и смахивал на берейтора из скаковой конюшни. Все его лицо было покрыто сетью мелких морщинок, словно он спал на мотке проволоки. Он очень обносился и, видимо, уже продал свою большую шляпу, но сапоги еще были на нем.
— Здоров, ребята, — сказал он.
— Здорово, Хинк, — сказал хозяин картонного чемодана.
Тод не знал, относится ли приветствие и к нему, но на всякий
случай ответил:
— Привет.
Хинк пнул чемодан.
— Далеко собрался, Калвин? — спросил он.
— В Азусу, на родео.
— Кто устраивает?
— А, какой-то, зовет себя Джек-с-Оврага.
— Этот аферист!.. Ты едешь, Эрл?
— Не.
— Кушать-то надо, — сказал Калвин.
Хинк, прежде чем снова заговорить, тщательно обдумал полученные сведения.
— Моно делает нового Баки Стивенса, — сказал он. — Уил Ферис говорит, им нужно больше сорока наездников.
Калвин повернулся и поднял глаза на Эрла.
— Пегий жилет при тебе еще? — хитро спросил он.
— А что?
— На стопаря тебя в нем возьмут без всяких.
Тод понял, что это — какая-то шутка, потому что Хинк и Калвин крякнули и звонко шлепнули себя по ляжкам, а Эрл насупился.
Снова наступило долгое молчание, потом заговорил Калвин.
— А что, у папаши твоего еще есть коровы? — спросил он Эрла.
Но Эрл теперь был настороже и не ответил на вопрос.
Калвин подмигнул Тоду — медленно и основательно, исказив
половину лица.
— Видишь, Эрл, — сказал Хинк. — Скотина у папаши есть. Подался бы ты до дому.
Раздразнить Эрла не удавалось, поэтому на вопрос ответил Калвин:
— Не подастся он. Его в овечьем вагоне попутали — в резиновых сапогах.
Это тоже была шутка. Калвин и Хинк хлопнули себя по ляжкам и засмеялись, но Тод видел, что они ждут чего-то еще. Эрл неожиданно, даже не откачнувшись, выбросил ногу и крепко лягнул Калвина в крестец. В этом и была соль шутки. Ярость Эрла привела их в восторг. Даже Тод засмеялся. Внезапный переход Эрла от апатии к действию, без обычных промежуточных стадий, был смешон. Серьезность его гнева была еще смешнее.
Немного погодя подъехала на своем помятом форде Фей и остановилась у обочины шагах в десяти. Калвин и Хинк помахали ей, а Эрл не шелохнулся. Спешка была несовместима с его достоинством. Он двинулся с места не раньше, чем Фей дала гудок. Тод пошел следом за ним.
В книгу еврейского писателя Шолом-Алейхема (1859–1916) вошли повесть "Тевье-молочник" о том, как бедняк, обремененный семьей, вдруг был осчастливлен благодаря необычайному случаю, а также повести и рассказы: "Ножик", "Часы", "Не везет!", "Рябчик", "Город маленьких людей", "Родительские радости", "Заколдованный портной", "Немец", "Скрипка", "Будь я Ротшильд…", "Гимназия", "Горшок" и другие.Вступительная статья В. Финка.Составление, редакция переводов и примечания М. Беленького.Иллюстрации А. Каплана.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.