День саранчи - [104]
— Что случилось? — мягко спросил Гомер, положив тяжелую руку ему на колено.
— Ничего. А что?
Тод передвинулся так, чтобы рука соскользнула.
— Вы гримасничали.
— Задумался кое о чем.
— А-а, — сочувственно произнес Гомер.
Тод не мог удержаться от ехидного вопроса:
— Когда вы собираетесь пожениться?
Гомер, видимо, был задет.
— Разве Фей вам про нас не рассказывала?
— Так, немного.
— У нас деловое соглашение.
— Вон оно что…
Чтобы убедить Тода, он пустился в длинные бессвязные объяснения — видимо, те же, какие он практиковал на себе. Он даже не ограничился чисто практической стороной и заявил, что это делается ради бедного Гарри. У Фей ничего не осталось на свете, кроме артистической карьеры, и она должна добиться успеха ради папы. До сих пор она не могла стать звездой потому, что у нее не было нужных туалетов. А у него есть деньги, он верит в ее талант, и ничего нет естественнее, чем заключить такое деловое соглашение. Тод, случайно, не знает хорошего адвоката?
Вопрос был риторический, но он стал бы практическим и тягостным, если бы Тод улыбнулся. Тод нахмурился. Это тоже было ошибкой.
— Нам нужно найти адвоката на этой неделе и составить документ.
В его нетерпении было что-то жалкое. Тод хотел ему помочь, но не знал, что сказать. Он все еще ломал над этим голову, как вдруг с холма за гаражом донесся женский крик:
— Милон! Милон!
Это было высокое сопрано, очень звонкое и чистое.
— Что за странное имя, — сказал Тод, обрадовавшись случаю переменить тему.
— Может быть, иностранец, — предположил Гомер.
Из-за гаража появилась женщина. Она была энергичная, полная и очень американская.
— Вы не видали моего малыша? — спросила она, беспомощно разводя руками. — Милон такой непоседа.
К удивлению Тода, Гомер встал и улыбнулся женщине. Фей, видимо, оказалась хорошим средством от застенчивости.
— У вас пропал сын? — спросил Гомер.
— Нет, нет, — просто прячется, чтобы подразнить меня.
Она протянула руку.
— Мы соседи. Я — Мейбл Лумис.
— Очень приятно. Я — Гомер Симпсон, а это — мистер Хекет.
Тод тоже пожал ей руку.
— Вы давно здесь живете? — спросила она.
— Нет, я недавно приехал с Востока.
— Неужели? А я здесь седьмой год, со смерти мужа. Можно сказать — старожил.
— Значит, вам тут нравится? — спросил Тод.
— В Калифорнии? — Ее рассмешило предположение, что кому - то может здесь не понравиться. — Ведь это же рай земной.
— Да, — солидно подтвердил Гомер.
— К тому же, — продолжала она, — я должна здесь жить из-за Милона.
— Он болен?
— Ну что вы. Это вопрос его будущего. Агент называет его самой большой маленькой достопримечательностью Голливуда.
Столько страсти было в ее голосе, что Гомер отпрянул.
— Он снимается? — осведомился Тод.
— Еще бы, — отрезала она.
Гомер попытался ее задобрить:
— Это же очень хорошо.
— Если бы не блат вокруг, — с горечью сказал она, — Милон давно бы был звездой. Дело не в таланте. В связях. Ну что есть такого у Ширли Темпл, чего нет у него?
— Да… не знаю, — промямлил Гомер.
Не дослушав его, она издала устрашающий рев:
— Милон! Милон!
Тод видел таких на студии. Она была из полчища матерей, которые таскают детей по отделам найма и сидят часами, неделями, месяцами, дожидаясь случая показать, на что способен Ребенок. Есть среди них очень бедные, но даже самые бедные умудряются — часто ценою больших лишений — наскрести достаточно денег, чтобы отдать ребенка в одну из бесчисленных школ, воспитывающих таланты.
— Милон! — еще раз вскричала она, потом засмеялась и опять стала добродушной домашней хозяйкой, круглолицей коротышкой с ямочками на толстых щеках и толстых локтях.
— У вас есть дети, мистер Симпсон? — спросила она.
— Нет, — ответил он, зардевшись.
— Вам повезло — столько с ними мороки.
Она рассмеялась, показывая, что это не надо принимать всерьез, и снова позвала сына:
— Милон… Ну Милон…
Следующий ее вопрос изумил их обоих:
— Кому вы следуете?
— Чего? — сказал Тод.
— Ну… Взыскуя Здоровья — я имею в виду, на Стезе Жизни.
Оба разинули рты.
— Я сама сыроедка, — сказала она. — Наш глава — доктор Силл. Может быть, вам попадались его объявления — «Знание Силла»?
— А-а, понял, — сказал Тод, — вы вегетарианка.
Она посмеялась над его невежеством.
— Отнюдь. Мы гораздо строже. Вегетарианцы едят вареные овощи. Мы признаем только сырые. Мертвая пища ведет к смерти.
Ни Тод, ни Гомер не нашлись, что сказать.
— Милон! — снова начала она. — Милон…
На этот раз из-за гаража донесся ответ:
— Мама, я здесь.
Через минуту показался мальчик, тащивший за собой маленький парусник на колесиках. Он был лет восьми, с бледным изнуренным личиком и высоким озабоченным лбом. Большие глаза смотрели пристально. Брови были аккуратно и ровно выщипаны. Если не считать отложного воротника, он был одет как взрослый — в длинные брюки, жилет и пиджак.
Он хотело поцеловать маму, но она отстранила его и принялась поправлять на нем одежду, разглаживая и одергивая ее короткими свирепыми рывками.
— Милон, — строго сказала она, — познакомься с нашим соседом, мистером Симпсоном.
Повернувшись, как солдат на строевой, он подошел к Гомеру и схватил его за руку.
— Очень приятно, сэр, — сказал он и, щелкнув каблуками, церемонно поклонился.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.