День саранчи - [100]

Тод встал и неопределенно кивнул.

— Служба начинается, — сказал молодой человек, доставая из покрытого атласом гробика пыльную тряпку.

Тод наблюдал, как он ходит по залу, обтирая экспонаты.

— Служба, наверное, началась, — повторил молодой человек, махнув рукой в сторону двери.

На этот раз Тод понял и ушел. Единственный выход, который ему удалось найти, вел через часовню. Стоило ему появиться, как его перехватила миссис Джонсон и направила к скамье. Ему очень хотелось улизнуть, но сделать это без скандала было невозможно.

Фей сидела в переднем ряду, напротив кафедры. Ее соседями были с одной стороны сестры Ли, а с другой — Мери Доув и Эйб Кьюсик. Позади, заняв рядов шесть, расположились обитатели Бердача. В седьмом одиноко сидел Тод. За ним шло несколько пустых рядов, а еще дальше расселись мужчины и женщины, выглядевшие здесь очень неуместно.

Он отвернулся, чтобы не видеть вздрагивающих плеч Фей, и осмотрел публику в задних рядах. Порода была ему известна. Хотя сами не факельщики, они будут бежать за поджигателями и делать много шуму. Они пришли на панихиду в надежде на какой-нибудь драматический инцидент, надеясь, что хотя бы одного из присутствующих в истерике уведут из часовни. Тоду казалось, что они глазеют на него с выражением едкой, злотворной скуки, колеблющейся где - то на грани бесчинства. Когда они начали перешептываться, он повернулся вполоборота и продолжал следить за ними исподтишка.

Вошла старуха, у которой лицо было искажено фабричной, не по мерке сделанной челюстью, и зашепталась с мужчиной, сосавшим ручку кустарной трости. Он передел ее сообщение дальше, и все они встали и торопливо ушли. Наверно, подумал Тод, их дозорные заметили какую-нибудь звезду, отправившуюся в ресторан. Если так, они станут караулить у дверей, пока звезда не выйдет или их не прогонит полиция.

Вскоре после их ухода появилась семья Джинго. Джинго были эскимосы, которых привезли в Голливуд на досъемку картины о полярных исследованиях. Хотя картина давно была выпущена, они не желали возвращаться на Аляску. Им понравился Голливуд.

Гарри был их близким другом и довольно регулярно ел у них копченую лососину, сига, маринованную и рубленую селедку, которую они покупали в еврейских гастрономах. Немало он с ними и выпил — дешевого коньяку, который они мешали с горячей водой и соленым маслом и пили из жестяных кружек.

Папа и мама Джинго в сопровождении сына направились по среднему проходу к передней скамье, кланяясь и махая руками каждому из присутствовавших. Они окружили Фей и по очереди пожали ей руку. Миссис Джонсон хотела отправить их в задние ряды, но они пренебрегли ее приказом и уселись впереди.

Верхние огни в церкви внезапно потускнели. Одновременно зажегся свет за ложными витражами, висевшими на фальшивых дубовых панелях. На миг установилась почтительная тишина, нарушаемая лишь плачем Фей, и электрический орган начал проигрывать запись баховского хорала «Приди, наш Искупитель».

Тод узнал музыку. Дома, по воскресеньям, мать часто играла фортепьянное переложение этого хорала. Музыка просила Христа прийти — очень вежливо, чистым, искренним тоном, с приличествующей долей мольбы. Бог, которого она приглашала, был не Царем Царей, а кротким застенчивым Христом, девицей в окружении девиц, и приглашали его на гуляние в саду, а не в дом какого-нибудь усталого, страждущего грешника. Она не упрашивала — она убеждала, с бесконечной деликатностью и учтивостью, как бы даже боясь отпугнуть предполагаемого гостя.

До сих пор, насколько Тод мог судить, музыку никто не слушал. Фей всхлипывала, а остальные, по-видимому, были поглощены собой. Вежливая серенада Баха Христу была не для них.

Скоро музыка должна измениться и стать более захватывающей. «Подействует ли это на них?» — думал Тод. Бас начинал уже туго пульсировать. Тод заметил, что эскимосы забеспокоились. Бас, набирая звучность, одолевал дискант, и Тод услышал, как папа Джинго заурчал от удовольствия. Мама, перехватив пристальный взгляд миссис Джонсон, положила толстую руку ему на затылок, чтобы он утихомирился.

«Приди же, Спаситель наш», — молила музыка. Робость была отброшена, вежливость забыта. Борьба с басом изменила все. Вкладывались даже нотки угрозы, проскальзывало нетерпение. Сомнений, однако, не было и в помине.

И если проскользнула нотка угрозы, думал Тод, только нотка, и легкая тень нетерпения — можно ли Баха винить? В конце концов, когда он писал эту музыку, мир уже семнадцать веков ждал своего возлюбленного. Но музыка опять изменилась, угроза и нетерпение исчезли. Дискант взмывал свободно и ликующе, и бас уже не силился его подавить. Он превратился в звучное сопровождение. «Придешь ты или нет, — словно говорила музыка, — я люблю тебя, и любви моей довольно». Это было простое утверждение факта — не плач и не серенада, — произнесенное без вызова и без смирения.

Возможно, Христос услышал. Если и услышал, то знака не подал. Служители услышали, ибо это был им сигнал выкатывать ящик с Гарри. Миссис Джонсон шла за ними по пятам, следя, чтобы гроб был поставлен куда надо. Она подняла руку, и Баха оборвали на середине фразы.