День рождения Омара Хайяма - [27]

«Добрый вечер, дорогой внук, бравый солдат Чингиз-бек! В воскресенье получили твоё письмо и очень ему обрадовались. Ты уж старайся писать почаще, а то ведь знаешь бабушку, она волнуется за тебя, чуть не сходит с ума. Я ей посоветовал обратиться к высшему военному начальству с рапортом, может, найдётся в строю место и для старушки, да и я перед смертью, глядишь, отдохну…

Ты, конечно же, узнал почерк своего брата. Да, старость – не радость, так что пишу я пока своей головой, но уже Фаика руками.

В своём письме ты задал мне несколько вопросов, чем немало озадачил старика. Не то чтобы я не знал на них ответа, меня удивило другое – то, что именно ты спрашиваешь меня об этом, неужели всё так хорошо помнишь? А ведь был, кажется, совсем ребёнком.

Ну что ж, попытаюсь объяснить, как сам понял смысл того давнего бабушкиного наставления или, точнее, предостережения. Сводилось оно к тому, что… нет уж, давай по порядку, я ведь ныне каждое письмо к тебе пишу как последнее, ничего с этим не поделаешь, а потому попытаюсь изложить мысли так называемым литературным языком, дабы не стыдно было и тебе, в своё время, передать их уже своему потомству, чтобы, как говорится, не прервалась нить. Ты уж прости старику эту его страсть к изящному слогу на исходе дней…

А ведь я тогдашний был, пожалуй, ровесником тебя нынешнего. Ничего не желал принимать на веру, всё подвергал сомнению, бесстрастному, так сказать, анализу. Никаких канонов, никаких авторитетов: все мы страстно желали тогда переделать мир… и вдруг – это странное назидание. Таким абсурдом показались мне откровения старушенции (как жаль, сокрушался старик в душе, что не его рука водит пером, куда точнее был бы в выражениях, а тут безгрешные очи Фаика)…

Кого-кого, вопрошал я мысленно, мне должно опасаться?! Падшей женщины, говорите, её проклятий?! Да это полная чушь, хотелось возразить бабушке, да не принято так у нас, сам знаешь… рогатыми дивами из сказок, думал я тогда, привиделись тебе, милая бабуля, светлоокие белокурые обольстительницы твоего бесценного внука, нашла-таки способ уберечь пылкого восточного юношу. Вот если обидишь или, хуже того, унизишь, оскорбишь, вольно или невольно, женщину достойную, рассуждал я с железной логикой непобедимого рассудка, – вот это грех, вот чего надобно избегать. А падшая женщина – это же продажное существо, презреннее которого и представить себе нельзя, её ли суда следует мне опасаться, её ли проклятий бежать?! Так или примерно так мыслил твой старый дед в ту мезозойскую пору, и только когда случилось то, о чём ты, как оказалось, так живо помнишь…

Не уповай, дорогой мой, лишь на ясный ум да на логику. Старайся сердцем услышать свою неповторимую судьбу… она, милый, частенько с нашим сердцем перешёптывается, только сумей расслышать. Не знаю, прав ли я в своих догадках и то ли хотела донести до моих тогдашних глухих ушей твоя ископаемая родственница. А только мыслится теперь, что если, к примеру, случится такой тяжкий грех, что будет оскорблена достойная женщина, и если будет так велико нанесённое ей оскорбление, что решится она проклясть обидчика, то – почти уверен – не дойдут они до него… Допускаю, что судьба, в конечном счёте, всё же обойдётся с ним не лучшим образом; важно в данном случае, что не сбудутся самые жуткие проклятия, исторгнутые ею в страшную минуту, и именно потому, что будут исходить из её сердца. Ибо оно чисто, многое в этом мире для него свято, и, повторяю, именно это обстоятельство, возможно, и не осознанное ею же самою, и спасёт обидчика, оградит его…

Как ни суди, а только нет ничего святее для человека его доброго имени, его чести, так я понимаю. И если и страшен кто по-настоящему, так это бесчестный, падший человек, низкий, умудрившийся сотворить из бесчестья своего ещё и профессию, источник подлого существования. Однако есть, я думаю, и у этих людей душа, как ей не быть, хотя и помолиться о ней некому; и видится мне та душа нескончаемым мрачным колодцем, пустым и холодным, со склизкими зловонными стенами. И коль изрыгнёт она проклятия, их и остановить нечему, не за что уцепиться, понимаешь? Всё, что было некогда свято, – унижено и растоптано, продано, смято, пущено по ветру… И исторгнутые от всей мрачной полноты неудержимо кипящего испоганенного сердца, обуреваемого одной лишь ненасытной жаждой мести – за собственную же подлость, – вырвутся они наружу, и сильны, и страшны тогда. И чудо, если не сбудутся (дай передохну, устал, разволновался)…

Да, ты не спрашиваешь об этом в своём письме, но, уверен, обязательно спросишь в следующем, а потому, раз уж начали, давай поговорим об этом до конца (ой, не люблю я этого слова в последнее время… ну, да тебе этого, к счастью, долго ещё не понимать). Итак, спроси же, дорогой внук, своего выживающего из последнего ума деда: а что, разве можно грешить против благородных мужей, которые, как ни странно, всё ещё встречаются меж людей? Ведь хватает бесчестных ничтожеств и среди тех, кто гордо носит брюки и лихо закручивает усы?! Всё это так. Только вот испокон повелось так, что не пристало мужчине проклинать кого-либо, что бы ни случилось. Он всегда – и это в его природе – всё должен доказывать только через поступок, почему и случались дуэли только между мужчинами… Единственное, что позволено, – в мыслях перепоручить мерзавца воле Всевышнего, Его Суду. И всё!