День рождения Омара Хайяма - [13]

И лишь одно бросалось в глаза сразу, было непривычно, а потому шокировало соседок, – курила. Но вот отошли, убывая, скорбные ритуалы. И оказалось, что хрипота в голосе своя, давняя, шла из самой утробы. Выпученные белки подёрнулись кровавой паутинкой, похоже, давно, и только волосы, длинные, густые, окрашены теперь хной в сочный медный цвет – как петух на голову сел. Да ещё ярко подкрашены ею же крепкие неженские ладони и стопы коротких толстоватых ног, когда выставляет их погреться на солнышке, опасно балансируя массивным задом на низеньком табурете.

Да, изменилась, сильно изменилась Азиза, что и говорить: ведь какая была раньше надменная да смешливая, а без-заботна-я-я-я!.. Пёстрой легкокрылой бабочкой порхала над многотрудной жизнью исстрадавшихся людей, граждан великой страны, втянутой в кровавую жесточайшую бойню.

Кто из прошлых кавалеров признал бы сейчас былую вертихвостку в этой грузной, рано состарившейся женщине с тяжёлым взглядом из-под припухших век, набожной к тому же, как выяснилось. И то правда: ни за трапезу усесться, ни из-за стола обеденного подняться ни себе, ни мужу не позволит, не произнеся во всеуслышание имени Всевышнего. Утром, чуть глаза продерёт: «Бисмиллах!», отломит ли от мягкого чурека ломоть или кощунственно брошенный кем-то кусокхлеба с земли подымет: «Бисмиллах!», упомянет ли в беседе кого из усопших, испугается ли чего, услышит ли благую или дурную весть: «Бисмиллах!» – «С Богом!».

К мужу отношение ровное, уважительное, даром что инвалид: ни разу не пройдёт мимо, чтобы тюбетейку на макушке не поправить или подтянуть бережно сползший с левого плеча пиджак. Смирна, немногословна. Спросит о чём-нибудь мужа в полхрипа или кивнет согласно на его беззвучный вопрос. Тихо живут, мирно. Нищему, если подойдёт к порогу, обязательно хоть медяк, но подаст, много их ходило по дворам в те годы. Ну, а в святые праздники, дорогие денёчки – обязательно в мечеть, тут и говорить нечего: всё приготовлено, отделено заранее, чуть не за неделю. Накинет на голову широкий платок чершаб, прихватит с собой Зейнаб да парочку соседок-старушек победнее и понесёт щедрые дары в храм. По дороге – ни колечка дыма!

Правильно говорит о ней Зейнаб – добрая она женщина. Да и курит-то понятно отчего, – от нелёгкой жизни. Одно горе у сироты – нет детишек. Но тут, по всему видать, сама только и виновата, навредила себе по молодости-глупости, переусердствовала. Вот все мы так, за глаза качают головами старушки-богомолки, не бережём себя поначалу-то, потом глядь – опомнились, а уж и поздно! Только себя и надо винить, сокрушаются бабушки, кого же ещё?! Нет, чего уж там говорить, добрая она женщина, зачем и спорить-то об этом, и за примером ходить далеко не надо. Взять ту же Зейнаб: Азиза ей, горемыке, нет-нет, да потрошков подбросит – это чтоб подешевле да посытнее. Деньги, опять же, когда сразу возьмёт, а когда и не то чтобы очень торопит. Бывало, что списывала должки те под хорошее настроение (жаль, что редкое, сетует Зейнаб). Или вон платье своё подарит какое – перешей да и донашивай на здоровье! Нет, добрая она женщина, что ни говори, зачем зря Бога гневить? Впрочем, Азиза любит, к примеру, пожаловаться на то, какая у неё трудная работа, да такая же и неблагодарная, грязная и тяжёлая; к концу рабочего дня устаю, говорит, как шахтёр в забое, нелёгкое, ох нелёгкое это дело – мясо рубить. С лёгкой руки Валентины Мстиславовны, точнее, с меткого её язычка, многие и звали её теперь за глаза не иначе как Мясорубкой. Или вот ещё: не могу, говорит, уважаемый сосед, отделаться от навязчивого ощущения, что яркие ладони нашей Мясорубки – это не следы хны, а несмываемые пятна крови.

Фраза эта была адресована Мирзе Зияду, но не миновала чутких ушей его внука; потом как-то погладила его Азиза по голове; хороший, говорит, мальчик, уважительный. И невдомёк ей, что уважительному мальчику сделалось в тот момент до того омерзительно, чуть не до тошноты: долго потом отмывал волосы, чуть не половинку «Земляничного» смылил. Неспроста, видать, твердила «Свет моих очей»: «В жилах этого мальчика течёт голубая кровь».

Есть такие люди, их ничтожно мало, и в каждое новое время кажется, что ещё немного – и их не станет вовсе, но они всё упрямо не переводятся. Ничего не желают эти странные существа принимать как есть, как все остальные. О многом, очевидном для многих, норовят поспорить, при этом непременно полезут в самую непроглядную глубину. Им ведь что важнее всего, – им всего важнее в каждой вещи и в каждом явлении до сущности докопаться. Ну, а как доберутся до неё, родимой, тут им всенепременно надо её, с таким трудом добытую, покрепче за шиворот ухватить, да и вывернуть наизнанку.

Вот и об Азизе, когда бы ни зашла речь, у всех одно, а у Мирзы Зияда иное, своё, особое мнение. «Во всяком явлении, – упрямо твердит старик, – важны нюансы, а в такой хрупкой материи, как человеческое общение, тем более». Это он про то, что если пошлёшь к ней, скажем, иной раз ребёнка с просьбой одолжить денег на пару деньков или за кусочком козьего сала на растирку (другого средства при сильной простуде и не ищите!), никогда сразу не даст. Откажет, правда, мягко, обязательно скажет: «золотце» – она всех детей так называет. Но если взрослый человек не поленится и придёт к её порогу самолично, так сказать, удостоит, редко когда не получит то, за чем пожаловал. Ну, промается минут пять-семь: степенна хозяйка, несуетна. Есть, прямо скажем, есть у неё такая вот маленькая слабость, да что там слабость, так, слабиночка: любит, когда дяди и тёти собственными ножками, да попросят, да то, да сё… только и гордых ведь хватает, пусть времена и несытные. Вот и не ходят к ней много. Но ведь и не откажет сразу, как некоторые, мол, нету и всё. А что до слабостей, – так у кого ж их нет?!