День рождения Лукана - [54]

В конце этой книги Секст, сын Помпея, обращался к фессалийской колдунье Эрихто, чтобы при помощи магических обрядов узнать будущее. Описание самой ведьмы и рассказ о ее колдовстве распространялись почти на сто стихов. Слушая и записывая эти стихи, Полла содрогалась:

…Если же цело в камнях иссушенное мертвое тело,

Влаги в котором уж нет, чья внутренность одервенела, —

Тут-то над трупом она бушует в неистовстве жадном!

Пальцы вонзает в глаза: застывшие очи ей любо

Вырвать; на дланях сухих грызет пожелтевшие ногти;

Если удавленник здесь, то веревку со смертною петлей

Рвет она зубом своим; кромсает висящее тело

И соскребает кресты; в утробе, размытой дождями,

Роется иль теребит кишки, опаленные солнцем.

Гвозди ворует из рук и черную жидкость из тела —

Тихо сочащийся гной и капли сгустившейся слизи —

И, зацепившись клыком за жилу, на ней повисает…

– Лукан, это нестерпимо! – в отчаянии воскликнула она, дописав эти слова. – Дай мне передышку, иначе меня просто вырвет. Ради всех богов, скажи, какому Логосу следует это твое описание?

– Не мое описание, а сама ведьма не следует никакому Логосу, поэтому вокруг нее безобразный хаос, – отвечал Лукан, как обычно начиная раздражаться. – Или ты думаешь, что фессалийские колдуньи ведут себя как благопристойные матроны?

– Я не думаю, а доподлинно знаю, что те, кого считают ведьмами, могут держаться и говорить благопристойнее многих нынешних матрон.

– Откуда тебе это знать? – Изумился Лукан.

– Мне довелось беседовать с самой Локустой, – выдохнула Полла.

– Что-о?

– Да, так получилось…

И Полла рассказала ему о своем посещении знахарки.

– Так все говорят, что она содержится под стражей!

– Оказывается, нет! Наверное, говорят, чтобы не искали. Я долго думала, почему так, и решила, что содержать ее в заключении они просто боятся. Может быть, ее и заточали когда-то в темницу, но долго держать не решились. Ведь тогда все травы и яды должен был доставлять ей кто-то другой, и в скором времени этот другой мог сам научиться ее ремеслу.

– Вполне разумно… И что ж, твоя покойная бабушка пользовалась ее услугами?!

– Да, но бабушка не знала, кто она. В жизни эту особу обычно не называют Локустой, у нее другое имя. Это со мной у нее вышел промах – я нечаянно услышала ее прозвище. Думаю, так бывает нечасто. Поэтому многие с чистой совестью обращаются к ней за целительными составами, которые она действительно делает мастерски. Сама по себе эта старуха, похоже, безобидна. Ей интересно делать то, что она делает, все равно для какой цели. Не буду скрывать, твое состояние нередко внушает мне мысль все-таки обратиться к ней.

– Только попробуй! – вскипел Лукан. – Из дому выгоню! Это ж надо было придумать! Ладно за травками пришла, но выяснять у убийцы, точно ли это она и почему на свободе… Как сама-то живая от нее вернулась? А если бы она решила избавиться от ненужного свидетеля?.. – Он немного помолчал и, успокоившись, продолжал: – Зло – всегда зло. Эпическая поэма тем и хороша, что в ней можно показать истинное его лицо. Хорошо бы смотрелся мой Секст Помпей на провонявшей кошками лестнице перед жующей служанкой!

Он засмеялся, но Полла не разделила его веселости. Она подошла к нему, сидевшему, откинувшись, в кресле, и, встав за его спиной и обхватив руками его голову, стала гладить и целовать лоб, темя.

– Марк, милый, с тобой что-то происходит! Ты болен, а я не знаю, чем помочь…

– Почему не знаешь? Я не раз говорил тебе, что от головной боли мне лучше всего помогают твои руки, когда ты вот так обхватываешь мою голову. Это лучше всяких тошнотворных снадобий, которыми ты меня все время пичкаешь в союзе с занудой Спевсиппом. Ну да ладно, ради твоего спокойствия я готов терпеть их. Очень надеюсь, что до того чтобы поить меня мочой раба, месяц евшего одну капусту, – или что там такое советует достопочтенный Катон Старший? – вы все-таки не дойдете.

Он усмехнулся, запрокидывая голову, чтобы взглянуть на Поллу.

– Но я уверен, что это не болезнь. Просто «Фарсалия» владеет всей моей душой. Она гремит во мне, прорывается в моих ночных сновидениях. Мне кажется, у меня скоро начнут болеть чужие раны. Но полпути уже, пожалуй, пройдено… Когда я закончу ее, я… наверное, возьмусь за что-нибудь более радостное.

– Сомневаюсь! – вздохнула Полла, не выпуская его голову из своих ладоней. – Все твои прежние поэмы тоже были мрачны. Головные боли – это далеко не вся твоя болезнь. Какой-то тлеющий внутри тебя очаг приводит и к извержению этих образов, и к болям…

– Не знаю… Я когда-то говорил тебе, что в детстве меня разрывала надвое вражда между отцом и матерью. Ведь я все-таки любил их обоих… Может быть, поэтому я сердцем чувствую гражданские войны и их ужас… К тому же эта тема волновала и моего деда… – ну, да ты сама знаешь.

– В вас во всех есть что-то общее… – задумчиво произнесла Полла. – Трагедии твоего дяди тоже местами вызывают содрогание… Но все же он, в отличие от тебя, не превышает меры в ужасах. А трактаты его и вообще дышат спокойствием и ясностью мысли. Ты прости, но я никак не могу соединить в себе его образ, он распадается, как будто это не один человек, а несколько или как будто в нем двойное или даже тройное дно…