День рождения Лукана - [31]

Прежнего ложа, Катон; верни мне одно только имя

Верной жены; на гробнице моей да напишут «Катона

Марция», чтоб века грядущие знали бесспорно,

Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.

Я к тебе прихожу не как спутница радости или

Счастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья…»

Слушая эти слова, Полла беззвучно заплакала. Лукан посмотрел на нее с удивлением:

– Ты что?

– Ну как же так было можно? Почему он ее отдал?

– Не знаю… Об этом разное говорили. Цезарь насмехался, что он отдал ее бесприданницей, а получил богатой вдовой. Но я этому не верю. Упрекать Катона в сребролюбии – это все равно что упрекать Геркулеса в трусости. Я больше верю другому, что слышал: он тем самым хотел испытать себя, потому что мудрец ни к чему в жизни не должен иметь слишком сильной привязанности. Ну и получив от нее троих детей, он решил, что долг брака уже выполнен и теперь он может полностью посвятить себя Городу и республике. Точно так же и Помпей в молодости расстался со своей возлюбленной Флорой, уступив ее приятелю. Правда, она не была ему женой… Так говорил Корнут.

– Но ведь ты меня правда никому не отдашь? Даже после того, как я рожу тебе троих детей?

– А с чего ты вообще взяла, что я должен тебя кому-то отдавать? – Лукан посмотрел на нее с явным недоумением. – Неужели ты настолько всерьез приняла шутку Персия? И до Катона мне во всех отношениях далеко… Да, кроме того, как пишет Тразея в его жизнеописании, он в ту пору сильно нуждался, и ему, помимо всего прочего, трудно было бы прокормить еще детей от Марции, если бы они родились. К счастью, у нас с тобой все по-другому. Хотя… – он на мгновенье замолчал. – Никто не знает, что будет дальше. И сможешь ли ты, оставаясь со мной, если будет надо… разделить и труды, и лишенья?

– Ты необыкновенный! – ответила она, крепко обнимая его и пряча лицо у него на груди. – И с тобой мне ничто не страшно! Я верю, что ты великий поэт.

– Ну и отлично! Я рад, что хотя бы это ты понимаешь, – с удовлетворением произнес Лукан.

И вновь Полле пришлось удивиться, на этот раз опять излишней самоуверенности мужа. Оторвавшись от его груди, она подняла глаза, заглядывая ему в лицо, пытаясь понять, шутит ли он на этот раз. Но он выглядел вполне серьезным:

– А почему же ты тогда сказал, что перед Персием ты – ничто? Ты говорил неправду?

– Нет, почему же! Я высоко ставлю его дар. Я действительно не мог бы с ходу сложить такие стихи, какие сложил он. Все, что он пишет, настолько неожиданно, прихотливо, своеобразно. Ход его мысли тонок и извилист – у меня так не получится не то что говорить – мыслить. И на Нерониях он, возможно, обошел бы меня, если бы захотел в них участвовать. Но моя муза, Каллиопа, выше его музы, Талии. Он сам это прекрасно понимает. Да и вообще… – Лукан небрежным движением откинул волосы со лба и взглянул на Поллу с вызовом. – В моем возрасте Вергилий написал только «Комара». Так что у меня все еще впереди.

– Я нисколько не сомневаюсь. Но все же меня удивляет, когда ты это говоришь сам. Разве так можно?

– Кому-то нельзя, а мне можно. Почему ты можешь это обо мне говорить, а сам я нет?

– Потому что я все-таки вижу тебя со стороны.

– Полла, если я так говорю, то только потому, что сам знаю свои силы. Я же не утверждаю, что я великий певец, или кифарист, или колесничник. Это было бы пустым бахвальством. Но поэтом я родился – это мне дано. Я знаю, что явился в этот мир, чтобы нечто сказать ему.

Полла посмотрела на него с обожанием. Ей больше не хотелось с ним спорить, потому что она сама всей душой желала, чтобы он не ошибался. Со своим непростым характером, со своими перепадами настроения, вспышками беспочвенной ревности, приступами то самоуничижения, то самонадеянности он был ей дороже всех на свете, для нее он заслонял собой весь мир.

6

Первые года полтора-два совместной жизни с Луканом Полла запомнила двойственно. В том, что касалось их двоих, с высоты прожитых лет это время вспоминалось ей как поздней осенью вспоминается весна: и весной бывают грозы и ливни, бывают и просто серые дни, но в памяти она остается вечным царством ласкающего тепла и всепроникающего света. Последующие ссоры, какие время от времени у них случались, запомнились ей в основном жаркими примирениями, а со временем этих ссор становилось все меньше и меньше, и все сильнее они с мужем ощущали себя неким единым существом, подобным платоновским андрогинам. Их ночи любви были полны молнийного огня, им сладко было засыпать вместе, и во сне поза одного никогда не мешала позе другого; им радостно было просыпаться и первым делом видеть лица друг друга и столь же радостно было встречаться вечером, когда Лукан возвращался после заполненного делами дня. Еще более радостно было не расставаться весь день, когда Лукана лишь с утра ненадолго отвлекали клиенты, приходившие на поклон[92]¹, потом же он до самого вечера писал «Фарсалию» в тиши библиотеки, а Полла, один за другим переворачивая свитки, выписывала для него географические названия и прочие ученые подробности, какими он щедро украшал свое творение. Изредка выдавались дни, когда у Лукана не было вдохновения писать, и они с Поллой с утра до вечера мирно наслаждались блаженной праздностью.