День рождения Лукана - [28]

Зато их довольно часто и охотно навещали бывшие ученики Корнута и друзья Лукана: Фабий Роман, Персий Флакк и Цезий Басс. Фабий был высокий и статный юноша с приветливым взглядом темных глаз. Глядя на него, Полла ловила себя на том, что, если бы она в первый раз увидела их с Луканом вместе и могла выбирать, она скорее всего остановила бы свой выбор на Фабии. Но, переводя взгляд на своего худого, угловатого мужа, с неизменной нежностью думала, что теперь уже ни на кого его не променяет.

Поэты Персий и Басс были старше их несколькими годами. Подобно Корнуту, Персий носил бороду, только небольшую. Он был невысокого роста, очень худой, на лице его выдавался удлиненный нос, умные глаза порой смотрели немного рассеянно, а в уголках губ пряталась то ли улыбка, то ли насмешка. У него был болезненный, землистый цвет лица, и порой казалось, что его мучают приступы какой-то внутренней боли. Басс, поэт-лирик, был молчаливый, углубленный в себя молодой человек, казавшийся угрюмым. Полла немного робела перед ним.

В одно из первых посещений друзей, когда все они, расположившись в крытом летнем триклинии, медленно потягивали сильно разбавленное альбанское вино и лакомились начиненными миндалем и киннамоном[84] подсоленными финиками, разговор зашел о начатой Луканом поэме. Друзья стали просить его почитать. Лукан не заставил долго себя уговаривать, встал и прочитал вступление к поэме:

Бой в Эмафийских полях – грознейший, чем битвы сограждан,

Власть преступленья пою и могучий народ, растерзавший

Победоносной рукой свои же кровавые недра,

Родичей кровных войну, распавшийся строй самовластья

И состязанье всех сил до основ потрясенной вселенной

В общем потоке злодейств, знамена навстречу знаменам

Схватки равных орлов и копья, грозящие копьям…

Лукан читал наизусть, запрокинув лоб и полуприкрыв глаза, немного нараспев, подчеркивая музыку стиха. Слушали молча, боясь пошевельнуться, и восхищение было написано на лицах. Поэт дошел до того места, с которого начал на свадьбе, прочитал несколько строк и остановился.

– Ну как? – спросил он, вернувшись на свое хозяйское место на главном пиршественном ложе.

– Софо́тата![85]

– Мощно!

– Великолепно!

Полла, сидевшая на одном с Луканом ложе, сияя гордостью за мужа, поглядывала то на него, то на собравшихся.

Лукан вздохнул с облегчением.

– Я был удивлен, но цезарю, похоже, не нравится то, что я пишу, – пожаловался он. – Хотя содержание того отрывка, что я прочитал, не могло его не удовлетворить.

– Знаешь, друг мой… – задумчиво произнес Персий. – Я, конечно, не ищу славы пророка и рад буду ошибиться, но мне кажется, что в дальнейшем его недовольство будет только возрастать. И чем лучше ты будешь писать, тем больше будет это недовольство…

– Но почему же?! – недоумевал Лукан.

– А ты не задумывался, почему искусник Дедал сбросил со скалы племянника Тала? – ответил Персий вопросом. – Тебе бы держаться подальше от этих мест. Спокойнее и надежнее.

– Дядя считает, что если люди достойные будут высокомерно отворачиваться от власти, их место неизбежно займут недостойные.

– Я уважаю мнение твоего дяди, но тебя он зря в это втянул, – покачал головой Персий. – Не подходит тебе эта роль. У тебя же на лице все сразу написано, что ты думаешь. Или, по-твоему, никто не умеет читать по лицам? Да и что толку в том, чтобы достойные люди поддакивали недостойным делам власти? Ведь один Тразея и не боится выразить свое несогласие! А все остальные – и, увы, в том числе твой досточтимый дядя – только согласно кивают.

– Тразея держится ментором. Вот у него точно на лице всегда написано недовольство, даже когда оно не к месту.

– Это ты свое мнение высказываешь или дядино?

Лукан нахмурился, молнии засверкали в его глазах. Он хотел возразить, но Персий опередил его:

– Ну вот, ты уже и кипятишься! Не надо! Я не имел цели тебя обидеть. Но будь осторожен с этой сомнительной дружбой! Неужели ты думаешь, что такие подарки, как этот… – он обвел взглядом просторный узорчатый триклиний, – …делаются просто так?

– Я искренне думал, что это был дар искренней дружбы… – тихо сказал Лукан, опуская голову.

– Ну а теперь как думаешь?

– Теперь не знаю… Может быть, ты и прав. Но что же мне делать?

– Ну уж, во всяком случае не искать одобрения цезаря на все свои замыслы. Пишешь себе – и пиши. И в состязания больше не суйся.

– Но если совсем никуда не соваться, кто станет читать то, что я пишу?

– Не бойся, у такого поэта, как ты, читатели всегда найдутся. Или ты думаешь, они с большей охотой станут читать топорный перевод Гомера, которым наконец разродился этот зануда Лабеон?

– Кто? Наши-то Полидамант и троянки?[86] Вполне возможно! Эпос – такая вещь, в которой очень мало кто понимает, и все поэтому предпочитают корчить из себя поклонников старины. Прочитав перевод Лабеона, они наконец-то уразумели то, чего годами не могли понять в школе у грамматика[87]. Очень мало кто способен по достоинству оценить новое. Но, представьте, иметь двоих-троих читателей меня не устраивает! Это скверно и жалко.

Лукан оперся локтем на подушку и отвернулся, не в состоянии скрыть досаду и не желая ее показывать. Полла придвинулась к нему теснее и забрала его свободную руку в свою, сжимая ее.