День рождения - [48]

Кошляк вырывает у него аккуратно сложенные четвертушки, быстрым движением сминает их в комок и бросает в пепельницу. Затем, поднеся к комку горящую спичку, сосредоточенно наблюдает, как пламя, вспыхнув, не спеша и словно нехотя проникает в изгибы бумаги, совсем недавно представлявшей собой трогательную прощальную речь.

— Ты… — Раух смотрит на него с отчаянием и чуть не плачет, будто ребенок, оставшийся без любимой игрушки. — Зачем?.. Зачем ты это сделал?

В пепельнице пылает вечный огонь.

— Адам… Я тебе этого не прощу… Я никогда тебе этого не прощу.

Раух падает назад в кресло и закрывает глаза. Кто его знает, спит ли он, во всяком случае, больше он уже ничего не говорит.

5

По календарю был всего лишь май, но лето напористо вступало в свои права. Утра были ясные и солнечные, тем не менее, когда я выходил из своей квартиры на седьмом этаже панельной башни, меня охватывала легкая дрожь, лоб покрывался испариной, а зубы стучали от озноба. Такое лихорадочное состояние бывало у меня и прежде. Заболел я, что ли? Надо бы сходить к врачу. Я с трудом засыпал, причем только под утро, а всю ночь лежал без сна, прислушиваясь в темноте к дыханию Жофи. Смотрел на светящийся циферблат маленького дорожного будильника и считал, сколько вдохов делает Жофи в минуту. Их число колебалось с какой-то закономерностью, и я придумывал себе теорию о том, как сменяются ее сны. Жофи никогда не рассказывала их мне, но я был более чем уверен, что неумолимая смена декораций в ее сновидениях происходит в совершенно точные моменты: сначала дыхание замедляется, затем она начинает дышать все чаще, чуть ли не судорожно, и я знаю — сейчас во сне произойдет катастрофа!

Видеть сны, мечтать — какая это радость! Сам я в последнее время перестал мечтать. Однако я нередко вызываю в своем воображении картины минувшего когда-то давно; вот они сдвинулись с места и возносятся в воздух, будто предметы, на которые не распространяется земное притяжение. Мне хочется все понять, но я убеждаюсь, что понимаю в происходящем все меньше. И еще ловлю себя на мысли, что часто обращаюсь к прошлому. Говорят, это признак старения. Где-то, в давних временах, остался мир благородных идеалов, грандиозных планов. Оттуда, из тех времен, исходит моя беспредельная уверенность, что я переверну мир. Все-таки я еще живу этими далекими временами и ревниво оберегаю их от действительности. Тачка, в которой я вожу гравий к бетономешалке, становится все легче. Потому что, если ты убежден, что с каждой лопатой бетона приближаешься к цели, даже бетон кажется на таким уж тяжелым. Тут протянется туннель, со стен которого еще долгие годы будет капать твой пот. И вот однажды ты поедешь по нему в скором поезде, и твои попутчики захотят поскорее закрыть окно в купе. Тогда ты вопреки всем предписаниям пойдешь и откроешь окно в коридоре, где никого нет, и высунешься из него. Но тут оглушительный грохот несущегося на всех парах поезда и резкий встречный поток воздуха быстро возвратят тебя к действительности. Ты поспешишь, втянув голову в плечи, закрыть окно и увидишь перед собой всего лишь грязное оконное стекло. Иллюзии. Надежды. И все же моя надежда еще жива — это убежденность, что так чувствую не я один. И даже в эту бессонную ночь я не одинокий пешеход, который слышит лишь собственные шаги. У меня страстное желание взбунтоваться, закричать, как закричал вчера на Борко вахтер Френкель, когда председатель завкома подсунул ему, чтоб тот подписал, какую-то резолюцию:

— Пошел ты с этим куда подальше! С… я хотел на твою ахинею!

Но может ли позволить себе подобный выпад руководящий работник? Имеет ли право вести себя так человек с высшим образованием, от которого окружающие вправе ожидать, что при любых обстоятельствах он будет держаться заодно со всеми, а это значит — разумно, приноравливаясь к остальным, подчиняясь стадному чувству?

— Френкель политически безграмотен, — заявил сегодня Раух на оперативном совещании, — нельзя допускать, чтоб он разлагал коллектив.

— Да он просто чудак, — выгораживаю я вахтера. — Опять же у него ревматизм.

— Не болтай…

Раух сегодня на коне. До него дошли слухи, что его прочат в директора.

После ранения на фронте правая нога у Френкеля не сгибается. Он ходит, опираясь на палку, которую порой из озорства высовывает в окошко своей будки и загораживает проход: «И куда это вы направляетесь? Тут вам не парковая аллея!»

У нас говорят, что в дежурство Френкеля в типографию и мышь не прошмыгнет.

Принимается решение — вызвать Френкеля для объяснения в завком. Во всем должен быть соблюден порядок.

— Доброе утро, дорогой.

Жофи говорит охрипшим, сиплым голосом. Вчера она ела первое в этом году мороженое, вот и результат: у нее воспалились гланды.

— Уже утро?

— Уже.

— Как погода?

— Не знаю.

— Взгляни, будь добра.

Жофи поднимает штору. Я смотрю на ее маленькие груди с торчащими сосками.

— Идет дождь.

— Правда?

— Тротуары мокрые, люди идут под зонтиками.

Жофи открывает окно настежь, и в комнату врывается влажный запах майского дождя.

— Не дури.

Я не люблю вставать с постели при открытом окне. Кажется, будто из дома напротив тебя разглядывают десятки глаз, теряется ощущение интимности. Через распахнутое окно словно врывается чуждая стихия, незваный гость, и, лежа в постели, чувствуешь себя безоружным. Я вцепляюсь в край одеяла, будто в щит. На кухне радио сообщает сводку погоды. «Ого, я опаздываю», — отмечаю про себя. Под метеосводку я обычно уже пью чай. Но в такую пасмурную погоду, вроде сегодняшней, время тянется медленнее, и сам бог велит явиться на работу попозднее.