День пламенеет - [37]

Его отъезд был событием, перешедшим в историю Юкона вместе с прочими его подвигами. Весь Юкон был его гостем, а Доусон местом празднества. В эту последнюю ночь только он платил своим золотым песком. Никто не смел платить за выпивку. Все трактиры были открыты, на помощь измученным трактирщикам были даны свежие резервы, а напитки даром раздавались всем, кто хотел пить. Человек, отказывающийся от угощения и настаивавший на плате, рисковал быть побитым. Даже неженки и новички поднимались на защиту доброго имени Пламенного от подобных оскорблений. А среди пирующих бродил он сам — добродушный, со всеми запанибрата, хохочущий, воющий по-волчьи и славящий свою ночку. На нем были мокасины, шаровары и куртка из одеяла; наушники его развевались, а рукавицы болтались на ремне, переброшенном через плечи; черные глаза его сверкали, бронзовое лицо раскраснелось от вина. Но на этот раз он выбрасывал не крупную ставку и не все свое состояние, а только марку в игре: марок же у него было столько, что одна выброшенная не имела никакого значения.

Эта ночь затмила все, что видел когда-либо Доусон. Пламенный хотел, чтобы она навсегда осталась памятной, и старания его увенчались успехом. Добрая часть всего населения Доусона в ту ночь перепилась. Была осень, и хотя Юкон еще не замерз, но термометр показывал двадцать пять градусов ниже нуля, и температура продолжала падать. Поэтому необходимо было организовать спасательные артели, которые ходили дозором по улицам и подбирали пьяных, свалившихся в снег, ибо сон мог окончиться очень плачевно. Пламенный, по прихоти которого сотни и тысячи людей перепились в ту ночь, сам подал мысль организовать такие отряды. Он хотел, чтобы Доусон хорошо этой ночью покутил, но он не был легкомысленным и принял меры, чтобы ночь прошла без инцидентов.

Как и в былые такие же ночи, он издал приказ избегать ссор и драк, а с обидчиками пригрозил расправиться самолично. Но таковых не оказалось. Сотни преданных приверженцев следили за порядком: забияк валяли по снегу и затем укладывали в кровать.

Там, во внешнем мире, когда умирают крупные промышленные тузы, все машины на их заводах останавливаются на минуту. Но Клондайк, по случаю отъезда своего полководца, был охвачен такой веселой печалью, что в течение двадцати четырех часов никакие колеса не вращались. Даже великий Офир, где работали на жалованьи тысяча человек, застыл. Наутро после той ночи ни один человек не явился на работу.

На рассвете Доусон распрощался с Пламенным. Тысячи людей, выстроившихся на берегу, натянули рукавицы, а наушники были спущены и завязаны. Было тридцать градусов ниже нуля; лед вдоль берегов утолщался, по Юкону неслись ледяные глыбы. Стоя на палубе «Ситтля», Пламенный махал рукой и кричал последнее «прости». Когда канаты были отданы и пароход понесся по течению — те, кто стоял подле Пламенного, могли видеть на его глазах слезы. Для него это было прощанием с родиной: этот мрачный-арктический край был единственной страной, какую он знал. Он сорвал свою шапку и замахал ею.

— Прощайте! — крикнул он. — Прощайте все!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Пламенный прибыл в Сан-Франциско не в ореоле славы.

Не только он был забыт, но и Клондайк вместе с ним. Мир интересовался другими вещами, а события на Аляске, подобно испанской войне, утратили аромат новизны. Многое произошло с тех пор. Каждый день преподносил что-нибудь новое, и пространство, уделяемое газетами сенсационным известиям, было ограничено. Однако его радовало, что о нем не знают. В арктической игре он был крупной величиной, но насколько же эта новая игра крупнее, если человек с состоянием в одиннадцать миллионов и с таким прошлым, как у него, проходил незамеченным!

Остановившись в отеле «Сент-Фрэнсис», он был проинтервьюирован мелкими репортерами, бегавшими по гостиницам, и на двадцать четыре часа привлек внимание, благодаря коротким заметкам в газетах. Он усмехнулся про себя и стал осматриваться и знакомиться с новым порядком вещей. Он был очень неловок, но в совершенстве владел собой. К сознанию, что он является обладателем одиннадцати миллионов, — сознанию, позволявшему ему высоко нести голову, — примешивалась еще огромная самоуверенность. Ничто его не смущало; внешний блеск культуры и власти не пугал его. Это был лишь иной лик неисследованной глуши, и ему предстояло изучить ее обычаи, приметы и тропы, где могла быть хорошая охота, и дурные полосы воды и суши, которых следовало избегать. По обыкновению, женщины внушали ему страх. Он все еще был слишком напуган, чтобы приблизиться к этим лучезарным, ослепительным созданиям, которых делали доступными его миллионы. Они смотрели на него и томились, а он так искусно скрывал свою робость, что казалось, будто он держится среди них совершенно свободно. Но их привлекло не только его богатство. Он был подлинный мужчина и слишком для них необычный. Еще молодой — ему едва исполнилось тридцать шесть лет, — очень красивый, великолепно сложенный и исполненный мужественности, бьющей через край, со своей свободной походкой, приобретенной им не на тротуарах и мостовых, с черными глазами, охватывающими широкие пространства и не стесненными узким горизонтом жителей города, — он привлекал взимание женщин, бросавших на него исподтишка любопытные взгляды. Он это замечал, усмехался про себя с видом человека, которого не проведешь, и смотрел на них как на серьезную опасность. В данном случае его хладнокровное самообладание стоило ему дороже, чем борьба с голодом, холодом и наводнением.