День отличника - [49]

И я рву его, рву. С каждой новой ступенькой я все больше и больше напрягаю все мои мышцы, все мое демократическое самосознание, все мои способности к самоотречению.

Мне трудно. Мне очень трудно.

Но впереди меня ждет сияющая яйцеклетка.

Мы ниже и ниже.

Мы глубже.

Сопротивление становится нестерпимым. Я и не подозревал, сколько во мне несвободы. Я и не думал, как трудно мне будет.

Словно бы время остановилось. Я перебираю ногами, но не двигаюсь вниз. Я перестал видеть своих сопровождающих. Я перестал видеть стены и лестницу. Я словно бы в пустоте. Я словно бы между светом и тенью. И до света совсем недалеко, но тень не отпускает меня.

И перед глазами моими проходит вдруг вся моя жизнь. Вот я родился и радостно плачу. Вот моя первая игрушка — березовый кол. Вот мне на шею вешают хьюман райтс вотч. Вот мы всем классом учим наизусть «Всеобщую декларацию прав человека». Свобода слова. Музей оккупации. Родина. Лошади. Мой первый поцелуй. Мой первый Бахтияр. Правозащитники. Родина. Демократия. Я рукоподаю первой девушке. Пентхауз. Мой первый трехногий мерин. Овес и наставники. Родина. Суровый и благородный порыв. Свитер грубой вязки и митинги. Внутренний бой с антитерроризмом и Родина. Родина. Эта страна. Батарейки и паломничество в мемориальный музей Краснокаменска. Профессия. Евгения Марковна и «Фридом Хауз». Рисунок свечами и собственный трейлер. Вот мы с Михаилой. Платоша. Ступня Пугачевой. И Родина.

Чем ближе воспоминания — тем они ярче. Но сквозь сверкающие картинки террористических взрывов просвечивает иногда моя счастливая юность. Вкусный горячий порридж. Грузинский плиточный чай. И первое откровение. И первые сомнения. И первый…

— Достаточно, — раздается вдруг тихий и вкрадчивый голос.

Я узнаю этот голос.

Это голос Рецептера.

Чиркает спичка и помещение заливает неровным светом свечи. Я обнаруживаю себя стоящим на ровном полу. Рядом с Линьковым стоят мои улыбающиеся провожатые.

— Добро пожаловать в подвалы Лубянки, — приветливо говорит мне Руслан, — Откуда это у вас такой огромный синяк?

Я сделал это!

Я прорвался сквозь кокон.

Я преодолел собственное сопротивление и малодушие.

Я очистился и вырвался на истинную свободу.

И теперь я чист.

Я прозрачен.

Я прозрачен и пуст.

Я — сосуд, назначенный для свободы.

И свобода примет форму меня.

Наполнит меня высшим смыслом.

Я снимаю папаху.

— Ну что же… — говорит мне Рецептер, — Пройдемте. Нас ждут.

И вдруг с лязгом отворяется дверь. Перед нами — пустой коридор. На стенах его — факелы. Я переступаю через порог и вхожу в коридор.

Я переступаю порог своей детской мечты. Я переступаю порог мечты моей юности. Я переступаю порог мечты всех, кто рожден для защиты свободы.

Я переступаю.

Рецептер и двое мужчин входят за мной. Один из мужчин закрывает за нами. Мы идем по длинному коридору. Здесь влажно. Где-то капают капли, чуть потрескивают факелы, а так — тишина и звук наших шагов. Расстегиваю «аляску».

Коридор поворачивает и расширяется. Здесь на стенах уже не факелы, а батарейные лампочки. Не капает. Сыро.

Я в храме российской правозащиты. В святилище общечеловеческих ценностей. Здесь не продадут.

Вот в стене — железная дверь с глазком. На двери выбит хьюман райтс вотч. У меня перехватывает дыхание.

— Здесь правозащитник? — шепотом спрашиваю я у Рецептера.

Он не отвечает.

Я оглядываюсь на идущих сзади мужчин.

Они не отвечают.

Я понимаю — так надо.

Не стоит тревожить права человека. Не стоит мешать и работе по их постоянной защите.

Пусть правозащитник работает. Я скоро, быть может, стану таким же.

Двери по стенам коридора встречаются чаще. На каждой их них — хьюман райтс вотч.

Кое-где слышно невнятное бормотание. Я пытаюсь разобрать слова.

— Гендерное неравенство, — шелестит незнакомый мне голос, — одна из главных составляющих дискриминации.

Движемся дальше.

— Салман Радуев — это ярчайшая страница героического чеченского сопротивления, — доносится из-за дверей другой голос, — Его жизнь и его смерть стали гарантией того, что проклятая имперская Россия была уничтожена, а чеченцы и все остальные оккупированные ею народы, получили наконец свободу.

Я вслушиваюсь в слова неведомых мне правозащитников. Я впитываю в себя их абсолютную, ничем не ограниченную свободу. Я проникаюсь.

— Холокост, — говорит третий голос, — Голодомор.

— Очевидная ответственность лежит на всем российском обществе, — говорит и четвертый, — Оказавшемся неспособным осмыслить происходящее в собственной стране и оказать необходимое воздействие на свою власть.

Я улыбаюсь. Я спокоен и счастлив. Мне легко и надежно от осознания колоссальной правозащитной мощи, заключенной в этих подвалах. Я словно бы стал батарейкой. Я наэлектризован и искрист.

— Нам нужна другая Россия! — раздается вдруг изо всех камер сразу.

Мои сопровождающие останавливаются.

— Полночь, — коротко бросает Рецептер, — Время пикета.

Все трое немедленно обращаются лицами в одну сторону, куда-то в угол правой стены, достают из-под одежд свои хьюман райтс вотч и в унисон с разносящимся по коридору хором правозащитников громко, отчетливо произносят:

— Нам нужна другая Россия! Россия! Нам нужна другая Россия! Нам нужна другая Россия!