День открытых обложек - [30]

– Бидончик, – сказал он.

– Литровый, – сказали с надеждой.

– Трехлитровый, – сказал он.

Ссыпали ему горстку мелочи, и в ответ он потянул из недр бензовоза малый шланг, залил доверху наш бак. Количество бензина не играло роли. Слон отпустил от своих щедрот котенку. За трехлитровый бидончик пива он залил бы доверху всю нашу машину вместе с багажником.

– Я по нечетным, – сообщил шофер и потерял к нам интерес.

– Вот, – сказал мой невозможный друг. – Патриархальные отношения. Натуральное хозяйство. Он нам, мы ему. Государство отомрет скоро. За ненадобностью.

Мы ехали.

Асфальт раскладывался услужливо.

Просторы по сторонам.

Смытые дали.

Горы высокие, долы низкие, леса темные, ночи светлые, травы мягкие, небеса близкие: без меня – как же вы обойдетесь? Как же вы обойдетесь, когда не будет уже меня?..

Тут он и проклюнулся на сиденье, как всегда был.

Зыристый мужичок с пузатым портфелем.

– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ.

– Чего?.. – вылупились мы.

– Проехало.

И глаза раздвоил с легкостью на меня и на друга.

– Из Москвы? – спросил.

– Из Москвы.

А он:

– Живут в Москве не в малой тоске.

– Из колхоза? – спросили.

– Из колхоза, – ответил.

– Как называетесь?

– Хорошо называемся. «Путь к чистилищу».

И подхихикнул.

Такого человека я прежде не встречал. Сколько, казалось, прожил на свете, всех переглядел и всяких, а этого в первый раз. Было в нем что-то раздражающее, знак на лице. Печать-отметина.

– Куда едем? – полюбопытствовал он, хотя я предпочел бы иной вопрос: «куда едете?»

– Я предпочел бы, – чванливо сказал мой невозможный друг, – иной вопрос: куда едете?

– Вы едете туда, где нет напряжения. Но вам без меня не доехать.

И мы покатили по проселку.

Зыристый мужичок сидел возле меня, сладко жмурился на солнце. Мой друг развалился на заднем сиденье, выставив наружу голые пятки, чтобы остужались на ветерке.

– Чьи же это ноги... – ворковал ублаженный. – Да из чьей же машины...

Лесина поперек. С ветвями, корнями, сучьями. Сунулась оттуда рожа пройдошная, скомандовала сиплым басом:

– Стой!

Мы встали.

– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ!

Зыристый мужичок – сразу:

– Корова.

– Правильно.

И лесина уползла.

– Доложите, – приказал мужичок. – По уставу караульной службы.

Тот – в струнку перед начальством:

– На посту. Без сна, без замены. Кожедёр, Сучий Потрох, Худой, Драный и Пастьпорванский.

– Продолжайте наблюдение.

И мы поехали дальше.

– Это кто? – спросили.

– Шишиги, – ответил небрежно. – Мелочь пузатая. На рубль кучка.

И нет его.

Пропал вместе с портфелем.

Примечание, которое по поводу.

Приступаешь к работе в сомнениях-колебаниях, продвигаешься без видимых успехов и вдруг замечаешь, что материал сам идет в руки, от всех и отовсюду, – что бы это означало?

Сочинял «Людей мимоезжих», путался в анчутках и прочей нежити, способной навести порчу, присушить-оморочить, – Саня Лившиц, того не ведая, прислал из Нью-Йорка книгу: «Может, пригодится…»

Иван Петрович Сахаров, «Русское народное чернокнижие». С.-Петербург, 1885.

В те же дни, как по заказу, досталось сочинение Владимира Даля, год издания 1898-й, «О повериях, суевериях и предрассудках русского народа», – повесть о мимоезжих пошла-поехала.

Полезли наружу зыристые мужички с мохнатыми пятками, игоши с жердяями, черти толкачие да черти вертячие, бес Потанька и бес Луканька, клохтун-ерестун с пролазом, а также кривые вражонки, шишиги, мелочь пузатая – не о них речь.

Прибавил к ним чащобных колдуний, мерзостно безобразных, старух от рождения: один зуб на троих, один глаз, одна нога, которыми пользуются поочередно, – не о том сказ.

Вот ехал я по России, по битому ее асфальту…

…по неширокой лесной полосе, без просветов по сторонам: дикие, разбойные места, засеки с засадами, пересвист с уханьем, как забирался в глушь истории, и зачарованный град Китеж всплывал в окантовке лесов, тянулся кверху куполами церквей, чтобы разглядеть заезжего гостя.

Вот я въезжал в очарованное его малолюдство, в сказку далеких веков: площадь булыжная в лужах, каменные строения дедовской давности, купеческие ряды с неуместными вывесками «Промтовары», «Продтовары», «Хозтовары», выгоревший на солнце линялый кумачовый призыв, гипсовая «Девушка с веслом» перед громадой монастыря с крепостными стенами, теплыми и шер-шавыми на ощупь, надвратная церковь в оспинах-язвах насупившимся сторожем-тяжеловесом, которого обошли с тыла, а в монастырских кельях – стук машинок, перезвон телефонов, треск тезки, допотопного арифмометра «Феликс», закуточек музея с прелестной коллекцией лубков. «Чепуха для смеху народу на потеху», «Славный подпивала, веселый подъедала», «Утоли брат свои скуки пляши поджав руки».

Не хотелось уезжать оттуда, тянуло оглянуться, зацепиться: град Китеж оседал за горизонт куполами церквей, запрятанный в лесах моей памяти…

Отчего еврей так пристально вглядывался в Россию?

Вот я ночевал в продувной гостинице Ростова Великого: застиранные простыни, затертые одеяла, буйные шофера за фанерной стенкой, вонючий до невозможного туалет, где всю ночь безмятежно храпел на столе, впритык к писсуарам, здоровенный дядёк в тулупе, которому не досталось койки.