День «N». Неправда Виктора Суворова - [9]

Ленин и наиболее дальновидные его соратники осознали, что у Красной Армии под Варшавой в августе нет шансов, как не было их у польских легионеров под Киевом в июне и не будет под Минском в октябре.

Иное дело Врангель.

Когда белые вырвались с перешейков в Северную Таврию, для Ленина даже на секунду не встал вопрос, кого из сопоставимых по силам противников добивать. На западе за воодушевленными нежданным почти успехом^[40]конными польскими дивизиями — Белосток, Варшава, германская граница и перспектива мировой революции. На юге — Врангель с «Вооруженными силами юга России», последними формированиями, угрожающими самому существованию власти большевиков. И вновь власть перевешивает, и переброшенная с польского фронта Первая Конная, ворвавшись в Крым, довершает Гражданскую войну в европейской части России. А Польша получает Западную Украину, Западную Белоруссию и солидную контрибуцию в 30 миллионов рублей золотом. Мировая же революция опять откладывается. На потом, на потом…

Но мы же не о Польше, а о Германии, которая якобы готова была вспыхнуть от первой спички, и о Европе, где, кроме Польши, якобы некому было сопротивляться. ¹ Не дошли «красные кони» до Кенигсберга^[41] и Берлина, и не дано нам знать, что бы с ними стало, если бы дошли. Но история всегда предоставляет достаточное количество аналогов для размышления.

В конце 1918 года начавшая набирать силу Красная Армия вошла в Латвию. 18 декабря советской стала Валка, 22-го — Валмиера, 23-го — Цесис. 3 января была взята Рига^[42]. Однако никакой вспышки «революционного подъема» среди населения не наблюдалось. Напротив, все разношерстные, враждующие друг с другом антибольшевистские силы сумели на время забыть о распрях, и уже 22 мая 1919 года немецкая дивизия Р. фон дер Гольца совместно с местным ландсвером заняли столицу Латвии. В начале января 1920 года советская власть в этом прибалтийском государстве пала.

Можно по-разному относиться к действиям «железной» дивизии в Прибалтике. Можно воспринимать это как оказание помощи в борьбе с большевиками или же как политику аннексии Курляндии. Но факт остается фактом — именно немецкие добровольческие части составили то ядро, вокруг которого объединились поначалу антисоветские группировки.

И если уже тогда, зимой 1919 года, через два-три месяца после Компьенского перемирия^[43], после катастрофического поражения и тяжелейшего хронического кризиса в экономике, после недолгих берлинских беспорядков, так и не обернувшихся гражданской войной, навстречу приблизившейся Красной Армии Германия выслала не революционных солдат и матросов, вестников мировой революции, а железные полки, эту армию отбросившие, то почему то же самое не могло повториться и летом 1920 года? Я убежден, организуй Тухачевский, при благоприятном развитии событий, наступление на Берлин, как «классический оккупант» или же как «поджигатель немецкой революции», но с оружием в руках, немецкий народ воспринял бы это именно как «классическую оккупацию» и ответил бы адекватно. И пришлось бы молодой Красной Армии воевать на несколько фронтов, что, конечно же, было ей не под силу.

И самое главное. Совершенно непонятно, почему В. Суворов, признавая способность польской армии и польского народа оказать сопротивление агрессору и защитить национальные интересы, отказывает в этом народам и государствам Западной Европы, поднимающейся из краха Германии и победившей Франции^[44].

Из всего сказанного можно сделать следующие выводы.

Первое. Принести революцию на штыках возможно, лишь преодолев сопротивление широких народных масс, справедливо рассматривающих войска «армии- освободительницы» как интервентов. Найти внутри революционизируемой страны ту или иную социальную группу — союзника в условиях национального подъема чрезвычайно затруднительно. Более того. Если даже государство-сосед по тем или иным причинам разливается, и условия для социалистической революции и неизбежной гражданской войны созрели, ввод войск для «оказания интернациональной помощи» вовсе не обязательно поможет победить угнетаемым классам, а очень даже запросто способен резко сократить социальную базу революции и в конечном счете привести к ее поражению. Войска «дружественного социалистического государства» вышвыриваются при этом обратно, а о новой революции приходится забыть надолго.

Большевики все это апробировали, и Ленин не мог этого не понять. Продолжать в условиях разрухи и всеобщего, мягко говоря, недовольства попытки вооруженного вторжения в соседние оформившиеся государства равносильно добровольному отречению от власти^[45]. Равносильно политическому самоубийству.

Но понял он и другое. В равной степени и по тем же причинам невозможно принести на штыках и контрреволюцию. Новой интервенции Антанты не будет. Оградив Советскую Россию «санитарным кордоном», благополучная Европа оставила ее в покое. Можно наконец-то заняться тем, ради чего все и затевалось, переустройством гигантской страны.

Ленин грезил мировой революцией в 1918 году, когда был уверен, что без победы ее хотя бы в Германии, без красного Берлина и поддержки железных германских дивизий его режим не удержится. После Крыма, после окончания Гражданской войны в европейской части России, когда стало ясно, что большевики победили и устояли, мысли о походе на Берлин ушли куда