День Литературы, 2011 № 09 (181) - [24]

Пётр ПОМИНОВ «ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ...»

О книге Валерия Михайлова "Один меж небом и землей"

Лермонтов дождался своего исследователя, братски близкого по духу, особенностям мироощущения и дарования, в основе которых, в общем, одиночество, а, вернее, природная самодостаточность, позволяющая общаться с миром и обращаться к богу напрямую, без посредников.

Понадобилось более полутора веков, чтобы расслышать истинный, внутренний голос поэта, обрамлённый тончайше-небесной, иногда почти неразличимой музыкой души. Голос поэта, божьей волей объявший небо и землю, чтобы создать собственную вселенную.

Лермонтов – самый "неизвестный" из крупнейших русских поэтов. И эту судьбу он также пророчески предчувствовал и тоже со свойственным ему вселенским масштабом: "Лермонтов заклинал словом своё бессмертие, – пишет В.Михайлов, – но сомнения ещё долго не оставляли его:

"Одна вещь меня беспокоит: я почти совсем лишился сна – бог знает, надолго ли; не скажу, чтобы от горести; были у меня и большие горести, а я спал крепко и хорошо; нет, я не знаю: тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит".

(Из письма к С.А. Бахметьевой, 1832).

Мысль о смерти, о совершенном уничтожении, о ничтожестве – и человечества в целом, и своего поколения, и своём – не покидают Лермонтова".

Язык книги Михайлова насыщен, спрессован и в то же время одухотворён настолько, насколько это бывает только в самой высокой поэзии – лирике. Получается, книга поэта о поэте – сама поэзия. Это невероятно, но и закономерно, если судить по законам самого языка, способного талантливыми устами творить истинные чудеса.

Более того, эта поэзия должна соответствовать красоте и величию мира, который воспроизводит. А мир Лермонтова у Михайлова – небесного, а не земного происхождения. Его книга так и начинается: "Была вначале песня, и словно с небес она летела, лелея душу". Этот зачин как камертон определил всю смысловую и звуковую палитру работы Михайлова.

Книга и читается как стихи: медленно-медленно, с остановками, возвращениями далеко назад, туда, "где души сообщались между собой безо всяких преград и понимали друг друга даже без звуков, без слов".

Поэзия без слов – это уже музыка, которая, в свою очередь, и есть высшая поэзия и которая открылась душе будущего поэта. А душа – "такой широтой и страстью была наделена, что казалось – всё подвластно ей в этих парениях и метаниях между небесным и земным, между раем и адом…".

Вот тогда и зазвучала музыка – словом. Парадокс, впрочем, чисто лермонтовский – не слово стало музыкой, а музыка – словом. Валерий Михайлов каким-то чудом услышал эту музыку и тоже выразил её словом – таких книг о Лермонтове ещё не было.

Более того, если говорить о жанровых приметах книги Михайлова, то это не будет литературная критика в привычном смысле слова или литературоведение вообще. Михайлов, к примеру, полемизируя с "главным" лермонтоведом И.Андронниковым, который предполагал, что Лермонтов не включил своего "Ангела" в первый и последний прижизненный сборник, "вернее всего, из-за отрицательного отзыва В.Белинского", пишет: "Не думаю. Что поэту мнение критика! Поэт лучше любого критика, да и лучше всех на Земле чует глубины своего стихотворения и знает его истинную цену".

Да, в книге Михайлова ясно, глубоко и жёстко обозначена историография вопроса. Но гораздо важнее другое, здесь "поэт с поэтом говорит".

В то же время в книге обильно цитируются не только сами стихи Лермонтова, но и многочисленные и столь же малознакомые нам источники, посвящённые творчеству поэта.

И это цитирование тоже оправдано в высшей степени. Выясняется, что мы в общем не знаем ни самого Лермонтова (в контексте всего масштаба личности, а не только "Смерти поэта", "Бородина" и "Песни про купца Калашникова"), ни наиболее серьёзных работ о нём, его судьбе и судьбе его творчества (кроме хорошего школьного и университетского Белинского), созданных за полтора века.

Эта насыщенность книги цитатами, с глубокими и точными комментариями В.Михайлова тоже позволила мне начать статью с утверждения о том, что Лермонтов дождался именно своего исследователя, способного постичь его запредельный мир. Соединение в книге пристального внимания даже к мельчайшим деталям быта, уклада, истории рода, т.е. жизни физической, с одной стороны, и высочайший уровень анализа душевного лада и разлада, синтезированный в предельно возможный уровень обобщений, переходящий у Михайлова в область высшего, если хотите, божественного сознания, преодолевающего земное притяжение, – вот одна из характернейших примет книги В.Михайлова.

В.Михайлов, безусловно, оставаясь поэтом, каким-то непостижимым образом преодолевает природой данный поэзии эгоцентризм, словно растворяясь в мире другого поэта, и этот таинственный, поднебесный мир Лермонтова открывает перед ним свои скрытые ото всех тайны и боли. Может быть потому, что эти тайны и боли у них во многом общие.

Про книгу Михайлова очень трудно писать, настолько густым, сверхнасыщенным языком она написана и настолько, повторю, здесь всё спрессовано. Её, в свою очередь, тоже хочется бесконечно и обильно цитировать, настолько здесь всё точно и первозданно.