День Литературы, 2011 № 08 (180) - [22]

– Иркутская земля богата на писательские таланты. Кто из земляков вам особенно близок?

– Из почивших любил я прозу деревенского жителя и фронтовика Алексея Зверева. Разумеется, близок мне Валентин Распутин, который был моим литературным наставником вначале моего творческого пути. Близки мне талантливый исторический писатель Глеб Пакулов, истинно русские народные сибирские поэты Михаил Трофимов, Анатолий Горбунов, Валентина Сидоренко.

– В современном литературном процессе большое место занимают молодые авторы – и прозаики, и поэты, и критики. Есть ли среди них те, кто вам близок и художественным миром произведений, и по-человечески?

– Есть, но я не хочу поимённо их сейчас называть, потому что они лишь в самом начале своего творческого пути, а я не пророк, чтобы предвидеть, что у них выйдет. Но есть в них самое главное для художника: способность наставлять душу у православных духовников, учиться художественному мастерству у русских мастеров, и почивших в Бозе, и ныне здравствующих.

– Сегодня большей популярностью пользуется лёгкая массовая литература (с примитивным языком, незамысловатым детективно-мыльным сюжетом и героем-эгоистом). Как вы относитесь к подобному явлению?

– "Массовая литература" в духовно-нравственном, православном смысле – бесовщина, в художественном – пластмассово-мёртвая. Словом, это литература "мертвецов" и для "мертвецов", или литература слепого поводыря, который ведёт слепых… прямо в тьму кромешную, где муки вечные. Так бы массовую литературу оценили святые отцы, а с ними не поспоришь – святые, одарённые горней мудростью, а не дольней, земной, что безумие для Бога.

– Чего, по вашему мнению, не хватает современной русской литературе?

– Почитал я беллетристику (полужурналистику) неких молодых модернистов, даже якобы русских, и, "базаря" их похабным жаргоном, словно помоев опился. И дело даже не в умозрительном формальном, эпатажном поиске своего "неповторимого" голоса, встроенного в блатную феню и молодежный сленг, дело в хладнодушии, в бессердечии, когда у героя, а по сути и у автора, нет исповедального раскаянья во грехе, когда грешник без сострадания осмеивается, когда грех и порок смакуются с вызовом обществу, якобы лицемерному и фарисействующему.

А есть ещё, как я ее величаю: литература средне-русская, равнинно-серая, "инструкция от перхоти".

Беда новейшей российской прозы и критики – журнализм, а истинная художественная литература – не газета, освещающая социально-политические и хозяйственные кампании и проблемы. Пути русской литературы неиспове- димы, закрыты от критики, изъеденной журнализмом.

– Есть ли, на ваш взгляд, в отечественной словесности XXI века два отдельных явления: столичная и провинциальная литература? Или такого разделения сейчас не существует?

– Провинциальный писатель, особенно выходец из деревни, в отличие от столичного, и прежде жил и ныне живёт среди простонародья, у него больше возможностей выбираться в глухоманные деревушки, где чудом выживает испоконный русский характер с его общинным братолюбием, совестливостью, где ещё видны отсветы дивных народных обычаев и обрядов, ещё слышны отзвуки цветистой, мудрой, пословично-поговорочной речи. А посему провинциальная литература в сравнении со столичной, более народная, более русская в смысле духа и слова. Столичная – уже не русская, а русскоязычная по слову, даже если и освещена православным духом. Словом, современная русская литература делится так: столичная и народная. Понятие "провинциальная" используется лишь с точки зрения идейности и художественности произведения, а посему и столичные, и областные писатели могут страдать "провинциализмом".

– Важно ли для вас признание читательской аудитории? На кого ориентированы ваши произведения? Есть ли у вас конкретный читатель, адресат?

– Меня не терзает честолюбие и помыслы о читательской популярности. Но я не сумасшедший, который вещает зарешёченному окну; а посему мне бы хотелось, чтобы произведения мои читались, потому что по моим романам, повестям, рассказам можно не только душой воспринимать, но и умом постигать русский народ, который по менталитету крестьянский, можно изучать русскую народную жизнь. У меня ведь не беллетристка, страдающая журнализмом либо подобная "мыльным операм" и детективам; всякому художественному произведению предшествует кропотливая и азартная исследовательская работа, порой превосходящая даже и научную академическую, потому что требует ещё и такого художественного воплощения, когда исследовательское начало не ощущается в произведении.

Но иногда скапливается изрядно исследовательского материала, который уже не вмещается в художественные повествования, и тогда рождаются некие исследовательские труды – исторические, этнографические, фольклорные, литературные и прочие. Скажем, я не загадывал, что составлю книгу "Русский месяцеслов. Православные праздники, дни памяти и жития святых, народные обычаи, обряды, поверия, приметы, календарь хозяина". Но скопились амбарные книги выписок из календарной и житийной литературы, дневники фольклорно-этнографических путешествий по Забайкалью (в том числе и в староверческие сёла), и мне стало жалко, что пропадёт такой богатый материал, и я уже целенаправленно начал работать над "Месяцесловом".