День Литературы, 2010 № 08 (168) - [6]

Автор родился и живёт в Днепропетровске. И есть нечто символичное в том, что на Днепре, где совершилось безотчётно-насильственное крещение Руси, родилась иная весть – ясное и уверенное убеждение в пагубности чужой веры, развенчание предательства исконных святынь.

Христианство – искуснейшая выдумка иудеев, соблазнившая всемирное плебейство с его обидами и страхами заявленной жалостью, милосердием, обещанием бессмертия… Специфическое родство христианства тревожило Отцов церкви (Иоанн Златоуст, "Против иудеев"); предпринимались попытки то размежевать жестоковыйный "Закон" и милосердную "Благодать", то установить удобоваримую взаимосвязь между ними. Самая мысль, крадучись отверженными тропами мировой культуры, постоянно сопровождала христианство, пока не обрела достаточного заряда для ослепительной вспышки под пером Фридриха Ницше. "Христианство можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно выросло, – оно не есть движение, враждебное иудейскому инстинкту, оно есть его последовательное развитие, силлогизм в его логической цепи, внушающей ужас".

Ницше, конечно, присутствует в романе, как присутствует он во всей новой культуре мира. Словно стремительная ночная гроза, столь многое осветившая во мраке, столь многое омывшая, так что отчётливее сделались и дневные очертания, изменившая самый состав атмосферы. Но подчеркнём важнейшее обстоятельство: не будь в истории мира Ницше, эта книга, пожалуй, оказалась бы слабее, но и только. Её рождение, как рождение органического явления, неизбежное, помимо pro et contra человеческой воли. Всё, что отрицают христопоклонники, – здоровье, удачливость, физическую красоту и силу, гордость, военную доблесть, чувство власти, – всё находит ликующее торжество на страницах романа в образе Святослава и его воинства.

Это дивные страницы романа – яростный светлый мир, слишком благородный, чтобы распознать в полной мере опасность надвигающейся эпидемии, принесшей морально-психический слом народной души.

Воцарение христианства помимо прочих многочисленных подлогов породило ещё и величайшую ложь о так называемом "язычестве". Автор делает на этот счёт едкое и умное замечание: "Язычество… это клеймо выдумали глобалисты своего времени".

Русские боги оболганы, память затоптана, в лучшем случае они кажутся нам персонажами из какой-то далёкой сказки. О духовной, ведической религии предков мы знаем лишь понаслышке. Амутных включает в роман обширнейшую картину религиозно-духовных представлений, существовавших среди славян, решаясь воскресить Рода, Перуна, Велеса. Вслушиваясь в многочисленные заклинания и молитвы, чувствуешь огромную поэтическую силу, задевают описания обрядов, в частности, погребального обряда воинов, павших на поле битвы. Конечно, веру, желанную Амутных, над этими страницами не обретаешь, но душа, вместившая в себя всё, что "чудь начудила, да меря намеряла", запеленутая во мглу христианства, всё-таки отзывается какой-то неясной родственной дрожью.

Отдельного слова заслуживает описание Амутных Итиля, вонзившегося в поистине неразумных хазар, как клещ, парализовавший их волю. Под хитроумным управлением иудейской верхушки, питающей себя не только золотом купцов, но прежде всего жизненными соками основного этноса (об этом без обиняков писал, в частности, в "Зигзаге истории" талантливейший и пристрастный историк Лев Гумилёв, сын расстрелянного поэта, оказавшегося неуместным при зарождении нового каганата).

Итиль преисполнен роскоши и всё равно ненасытен в ней, пронизан изощрённой и всё равно неутолимой похотью. Ещё прежде, чем Святослав возносит над Итилем карающий меч, Амутных обрушивается на город-паразит всей мощью своего художественного таланта – с глумом почти гоголевским, с собственным обостренным психологизмом.

У Амутных редкое качество вести свою мысль к последним выводам, не останавливаясь в нерешительности.

Отвергающий христианство, уязвлённый рабовладельческой, тоталитарной сущностью иудейского каганата, автор ставит под сомнение общепринятое представление о богоизбранности евреев. И здесь обнаруживается его великолепное знание Библии, ибо никакой другой источник не содержит столько разоблачительных замечаний о евреях, как их собственный эпос.

На первый взгляд, бесстрашие Амутных может показаться наивным: бороться с мифом, взращённым гордыней и расчётом, не имевших аналогов в мировой истории, тысячелетиями лукаво и ожесточённо оберегаемым. Но разве существуют области, запретные для художественной воли?

Помимо религиозного аспекта, я думаю, здесь имеет место столкновение различных типов психо-физиологического восприятия жизни: еврейского – плотоядного, чувственного, и славянского – идеалистического, мечтательного. Из этого столкновения, из этого неприятия одного жизненного стиля другим и проистекает тот длительный конфликт в отечественной литературе, который никогда не разрешится к взаимному удовольствию. Помимо различий в эстетике, помимо серьёзных отличий в этических оценках тяжба идёт за подчинение русского слова одному из двух несовместимых мировосприятий, и, кажется, обе стороны не склонны строить иллюзий насчёт примирения.