День Литературы, 2007 № 09 (133) - [30]

А Зины не было.

– Зина сегодня заходила? – спросил я.

– Знаешь… Нет. А обещала. Загуляла где-то Зина…

– И не звонила?

– Вроде нет…

Я протянул Юрию Ивановичу снимок. Он взял, всмотрелся, подошёл к окну, чтобы лучше видеть, недоумённо поднял на меня глаза, но в них было больше смеха, чем недоумения.

– Во даёт! – сказал он почти восхищённо. – Как это ей удалось?

На следующем снимке был сам Юрий Иванович. Я узнал на раме его тяжёлые, сильные пальцы, ниже рамы были знакомые мне наглаженные брючки, осенние ботинки, он и сейчас был в этих ботинках.

А в раме…

В раме был улыбающийся паренёк в гимнастёрке с распахнутым воротом и шалыми глазами – они у него и шестьдесят лет спустя оставались такими же. Юрий Иванович долго всматривался в снимок, как умная собака, склоняя голову то в одну, то в другую сторону и, наконец, радостно посмотрел на меня.

– Так это же я, Юрка, – сказал он, сияя. – Сорок четвёртый год, Латвия… А я как раз немецкий самолёт сбил! Из винтовки! Хенкеля, между прочим, это тебе не хухры-мухры! Здорово получилось!

Я знал эту историю. Юрку только призвали в армию, в сорок четвёртом, он ещё не знал, как опасны немецкие самолеёты, которые на бреющем полёте поливали наши позиции свинцом из пулемётов. И когда все его товарищи дружно бухнулись на дно окопа, прикрыв головы руками, он из своей винтовки продолжал стрелять по приближающемуся Хенкелю. Отстреляв обойму, он схватил лежавшую рядом винтовку и начал палить из неё, потом из третьей винтовки.

А вы знаете, какая прицельная дальность у наших старых винтовок? Три километра! Это вам не шмайсеры немецкие, из которых с пятидесяти метров в окно не попасть. Вот из третьей винтовки и удалось Юрке влупить в бензобак. Трассирующей пулей, между прочим. Хенкель взвыл, как раненый зверь, попытался набрать высоту, но рана оказалась смертельной. Дотянул бедолага до ближайшей опушки, нырнул за лесок и пропал с глаз. А через секунду грохот взрыва и чёрный дым в синие небеса.

Ничего Юрке не дали, ни ордена, ни медали, хотя на героя тянул парень.

Наутро его часть перевели в другое место, потом расформировали, потом началось наступление, а это вообще кошкин дом и полная катавасия.

А могло все иначе сложиться, и другая была бы жизнь.

На третьем снимке был я. Себя я узнал по вельветовым штанам и чёрным мокасинам. И внутри рамы я был вполне узнаваемым – скудная растительность, седая бородёнка… Ну и так далее. Но что странно… Я был в чёрном смокинге, белой рубашке и, самое главное, ребята, самое главное – в бабочке. Я никогда в жизни ни единого раза не надел бабочку. Видимо, мне это ещё предстоит. Рядом со мной стоял в таком же торжественном наряде неизвестный мне старичок, но откуда-то я знал – это шведский король, и он в своём дворце вручал мне диплом, свидетельство о какой-то награде…

Шутка, ребята, жестокая шутка! Розыгрыш.

На самом деле всё было проще. На снимке я действительно был не один, рядом стоял ещё один человек, вы хорошо его знаете. Да, да, да! Опять она. Но мы не рядом, между нами хороший такой просвет и, глядя на снимок, я, кажется, чувствовал, какой холодный сквозняк дует в этом чёрном просвете. На снимке мы оба хороши собой, но смотрим как-то диковато – не то прощаемся, не то не узнаём друг друга…

Всё как в жизни, ребята, все как в жизни. Если это можно назвать жизнью.

– Я только не понимаю, – Юрий Иванович не мог оторвать взгляда от снимка, на котором он был так молод и хорош. – При чём тут сорок четвертый год? Ведь мы давно уже в новом веке…

– Для этого ты и родился.

– Для чего?

– Думаешь тебя запустили в этот мир, чтобы ты пейзажи писал? Ни фига! Однажды под вечер в сорок четвёртом году восемнадцати лет от роду ты должен был сбить Хенкеля. И ты его сбил. Всё. На земле тебе делать больше нечего. Но поскольку задание выполнено в срок и качественно, тебе позволили ещё немного здесь пошататься. Хочешь картины писать – пиши, – сказали они.

– Кто они?

– Ребята, которые за нами присматривают.

– Мы их не знаем? – шёпотом спросил Юрий Иванович, будто опасался, что эти самые ребята могут его услышать.

– Их нельзя знать, их можно только чувствовать, когда они вмешиваются в нашу жизнь.

– А Зина?

– Ты видел её в раме с рюкзаком на тропинке и с александритом на безымянном пальце? Вот с тех пор всю оставшуюся жизнь с той вершины она и спускалась, вернее, опускалась. Иначе и быть не могло – она выполнила всё, для чего её и запустили сюда ненадолго.

– А для чего её запустили?

– Чтобы тот, её Юра, песню написал, от которой бы страна вздрогнула, узнав об их трепетных чувствах. Он написал такую песню. И вскорости ушёл.

– А ты? – спросил Юрий Иванович.

– И я, – ответил я и ничего больше не добавил, потому что мне больше нечего было добавить.

– А все-таки я сбил этого поганого Хенкеля! – сказал Юрий Иванович и грохнул по столу тяжёлым своим крестьянским кулаком. И я увидел, ребята, увидел, как под бородой шевельнулись его железные желваки. И подумал: надо будет – ещё собьёт.