День Литературы, 2007 № 04 (128) - [11]

Думаю, что моему поколению повезло именно потому, что хватили той мурцовки, той общности выживания, которые уже никогда не забудутся. Люди были рады друг другу. На мой взгляд, так ещё жили русские люди в 60-е годы, а вот к концу советского времени стало понемногу всё меняться. Каждый стал стараться жить получше. Каждый хотел схватить кусок пожирнее.

Для меня как писателя самыми счастливыми были 70-е годы. Да и для многих из моего поколения. Вот сейчас начинают молодые писать, суют свои рукописи известным писателям, те когда прочитают, когда не прочитают. А тогда были у нас семинары для молодых писателей. Они проводились постоянно. В 1965 году я поехал в Читу и попал на семинар к Владимиру Чиваилихину. Считаю, что мне повезло. Это была большая удача. Я мог попасть и к кому-то другому, не к Чивилихину, может быть, не так повезло бы, но всё равно не пропал бы. Отношение к молодым было другое. Писатель знал, что пришло время талантливых людей, знал, что талантливых людей много. На следующий год после Читы в Кемерово был такой же семинар молодых, потом ещё и ещё.

Мы пришли в литературу с этих семинаров одновременно: Александр Вампилов, Геннадий Машкин, Виктор Лихоносов, Виктор Потанин и я. На самом деле, сильное поколение. И легче было нам выживать, потому что было кому защищать нас. Немножко пораньше пришёл Василий Белов. Василий Шукшин пришёл как бы самоходом, со стороны, уже известным артистом из кино, и сразу же стал известным писателем. А если ещё учесть, что старшие братья наши – тот же Евгений Носов, тот же Виктор Астафьев, Федор Абрамов – сразу же взяли нас под защиту, это помогло нам расправить крылья. Фронтовики помогли нам в литературе. И мы почувствовали нашу общность. Вспоминаю, что когда писал "Живи и помни", Виктор Петрович Астафьев даже перепугался, мол, ну и надают Распутину теперь. И бросился писать предисловие к выпуску "Живи и помни" в "Роман-газете". Мол, ничего плохого в книге нет, никакой апологии дезертира, а надо смотреть на судьбу женщины. И действительно, может быть, защитил таким образом, потому что не было ни нареканий, ни выволочек никаких. Прошла повесть, и всё. А затем, спустя два года, когда написал "Прощание с Матерой", принес её в "Наш современник". (А я, как повесть свою "Последний срок" принёс в "Наш современник", так с тех пор никакого другого журнала не искал. Не нужно было искать. Прекрасное отношение было, обстановка в редакции самая дружеская, как дом родной. Можно было прийти туда хоть в 12 часов ночи, всегда тебе рады. И чаю попить, и чего покрепче... Как приезжал в Москву, сразу же шёл к ним). Так вот, когда принёс" Прощание с Матерой" и уехал сразу же на Франкфуртскую книжную ярмарку, был в полной уверенности, что всё идёт хорошо. Возвращаюсь, а мне говорят, цензура повесть остановила. Неприятно, конечно, но я спокойно относился, уверен был в себе. И вот, узнаю, что Юрий Васильевич Бондарев срочно собирает секретариат и там почти в приказном порядке заставил за два дня прочитать немалую по размерам повесть всех членов секретариата, высказаться, и тут же при всех позвонил в ЦК КПСС и сказал: "Секретариат считает, что повесть необходимо срочно печатать, ничего в ней плохого нет". Может, ещё были переговоры, я всех подробностей не знаю, но повесть-то вышла вовремя, в октябрьском номере, как и было запланировано.

Вот нынче говорят: давление цензуры, давление ЦК КПСС. А много ли у писателей в столах оставалось неопубликованного? И что сейчас, литература сильнее стала? Тогда повесть "Прощание с Матерой" вышла, а весной вызывают меня из Иркутска к Зимянину, секретарю ЦК КПСС, и посмотрите, какое отношение к писателям было у самых высоких властей, не такое, как теперь. Зимянин специально пригласил меня в Москву, в ЦК КПСС, чтобы объясниться со мной. Где-то в высокой аудитории он сказал, что ему эта повесть не нравится. Что он недоволен моим скептическим отношением к прогрессу, без которого обойтись нельзя. Но он чувствовал неловкость от того, что ругает меня как бы за моей спиной. И решил со мной напрямую объясниться. Разговаривали мы, наверное, около часа. И он в конце сказал, что остаётся при своём мнении. Повесть ему по-прежнему не нравится, но тут же он добавил: я мешать не буду. И действительно, ни разу нигде не помешал. Повесть вышла большим тиражём в издательстве "Молодая гвардия".

Честно скажу, эту повесть многие из моих читателей в издательской и литературной среде ждали, чтобы присудить мне государственную премию в 1976 году, ибо повесть "Живи и помни" не совсем подходила к выдвижению на премию. Но так как власти остались недовольны "Прощанием с Матерой" ещё больше, чем предыдущей повестью, то решили присудить государственную премию СССР за "Живи и помни". Видите, не мытьём, так катанием, но все-таки своего добивался.

Мне кажется, в семидесятые годы какой-то чистый воздух был в литературе. Не настолько они были и легкими, тогда и Александр Яковлев уже выступил со своим антирусским письмом, и другие гонения были, но всё равно писалось легко и хорошо. И не мне одному. Много хорошего было написано за эти годы. И братство писательское продолжало существовать. Помню, тогда до того мне понравилась повесть, вышедшая у Виктора Астафьева, "Пастух и пастушка", что я не мог понять, чем он сам был недоволен, какими-то сокращениями. А если честно, когда позже "Пастух и пастушка" вышла в полном виде, она на меня такого сильного впечатления уже не произвела. Опытный редактор часто на самом деле помогает писателю и не по каким-то цензурным соображениям. Думаю, правильно, что его заставили кое-что в повести сократить. Но как мы радовались успехам друг друга. Мне кажется, нынче у писателей нет такой радости, больше зависти даже у молодых. А мы просто искренне восхищались успехами других, того же Виктора Потанина, Василия Белова, Виктора Лихоносова. И все писали друг другу. Открыто поддерживали друг друга. Тот же Василь Быков иногда пожурит по-свойски. Федор Абрамов всегда отзывался. А мы сейчас даже писать друг другу письма ленимся.