День Литературы, 2005 № 07 (107) - [33]

— Нынче не спалось что-то… Вышел из дому, побрел по тропе к гольцу, непонятно только, зачем?.. И вдруг что-то во мне произошло, переворот какой-то, я словно бы что-то утратил в себе самом, ну, точно бы вписался в другую жизнь, а про ту, прежнюю, начисто запамятовал, всё растаяло в дымке… И, надобно сказать, чудное привиделось мне, несвычное со всем тем, что было со мною, хотя и не в ближние годы. А отчего, кто скажет?..

Он с сомнением посмотрел на меня, и, может, поэтому я тогда ни о чем не сказал ему. Я сказал об этом позже, и он попервости слушал меня со вниманием, но погодя внимание его начало рассеиваться, а в тёмно-синих глазах не стало прежнего напряжения, в них появилось что-то лёгкое и прозрачное, точно бы сквозное, и я уж намеревался отойти в сторону, когда он вдруг заговорил о том же, в его наблюдениях было больше, нет, не логики, скорее, чувства, тем не менее небесное поселье в его озвучивании выглядело не так симпатично и щемяще, а было сурово и жестко, и не ко всякому сущему на земле относящееся с приятностью. Про это я и сказал Лёшке, но он как бы не услышал, закрыл глаза и вроде бы мысленно снова был там, посреди небесного поселья, и видел новых людей и, кажется, хотел бы говорить с ними, но они не пожелали этого, не замечая его, проходили ближними улочками. И было их движение непрерывно и напоминало воздушный поток, который нельзя повернуть или приблизить к себе. Да, да, было в людском потоке что-то и от этого, воздушного, отчего он казался принадлежащим чему-то извечно стылому и мерклому, как если бы это были умершие звёзды. Странно, я ведь тоже ощущал отчужденность, исходящую от людей, встречаемых мною в поселье, обретшем пристанище на самой вершине гольца. А вершина сия узкая, там всего-то и умещается в привычные дни три березовых деревца, которые только потому и не сорвутся вниз, что переплелись ветвями, когда и не скажешь, где от твоего корня, а где от чужого. Да, да, я ощущал эту отчужденность, у меня иной раз возникало чувство, что люди, живущие в поднебесье, и не замечают меня вовсе, да и живут-то они какой-то скрытной от меня жизнью, при всём желании нельзя проникнуть в нее, она затаилась в самой себе, и, чем больше пытаешься познать ее, тем меньше понимаешь. Хорошо, что я вовремя сообразил, что к чему, и уж не предпринимал попыток что-либо поменять тут. А вот Лёшка еще долго упрямился и досадовал на себя ли, на то ли, что открывалось его взору, когда его возносило на вершину гольца. Случалось, говорил мне:

— Странные люди: вроде бы есть они, а вроде бы и нет их, и у меня рождается мысль, что я придумал их. Но ведь не факт, что я придумал, а? Ведь ты тоже в иные минуты видишь их?

— Да, вижу…

— А вот жена моя нет… Когда же я говорю ей об этом, она только улыбается, и как-то виновато и смущенно, и я догадываюсь, ей в те поры неловко за меня, она, наверное, думает, что я не в себе?..

Надо сказать, не только Ирина, а и те, кто приезжает ко мне и с кем я нередко гуляю по ближней тайге и часто выхожу на ту тропу, что приводит в изножье гольца, откуда я нередко вижу небесное поселье, а скоро и оказываюсь среди его обитателей, ни о чем об этом и не догадываются, хотя я по первости и пытался кое-о чем поведать им, но они только посмеялись над мною: чего, дескать, с него взять? Живет в лесу — молится колесу!.. И Лёшка сказывал, что и ему никто не поверил. И ладно! Мы люди не гордые, в чужой огород со своим Уставом не ходим, а коль скоро и заговорим о небесном поселье, то уж если никого не окажется рядом с нами… Так-то лучше!

Я просидел у Лёшки дотемна, а когда вышел на подворье, то и увидел над гольцом свет дивный, и не сказать, чего в нём больше: приятия ли земного мира, божьей ли благодати, отпущенной не людскому племени, погрязшему во грехе, но кому-то еще, хотя и вышедшему из него, да время годя поднявшемуся над ним высоко. Но нынче я увидел только свет, и, как ни силился, не смог углядеть ничего на вершине гольца, как если бы ничего там сроду не было, а только одно моё стремление отметиться и в других мирах. Впрочем, не только моё, но ещё и Лёшкино. Мне отчего-то сильно захотелось, чтобы он был теперь рядом со мной. А когда так и случилось, впрочем, я не заметил, когда он подошел ко мне, одно и углядел в нем — смущение в лице, я странным образом тут же догадался, отчего это смущение. Да, конечно же, нынче и Лёшка ничего не видел на вершине гольца, ничего из того, что в прежнее время напрягало всё сущее в нем, манило своей несвычностью с земной жизнью. И я вдруг подумал, что теперь ни он и ни я, и никто другой уже ничего не увидит на вершине гольца: тот мир, что нечаянно открылся нам, исчез и уж не отыскать его нигде. Сделалось грустно и больно. Но, сказал Лёшка, видать, обратив внимание на мое теперешнее душевное состояние и стараясь как-то успокоить меня, с легким недоумением:

— А кто решил, что ничего уж не будет? Не факт, что не будет. — И, помедлив, добавил: — Рождённое в нашей душе ею и возродится.

А время идёт, но ничего не меняется, всё же не стынет на сердце и свет какой-то, может статься, нездешний, согревает его. Я часто думаю о том, исчезнувшем из нашего с Лёшкой сознания поселье, и радуюсь тому, что мне довелось увидеть его, а вместе и огорчаюсь, потому что не сумел отыскать дорожки к тем, нездешним людям. Впрочем, вряд ли могло быть как-то иначе. Всему своё время. Мало-помалу душевная неуспокоенность покинула меня. То же самое случилось и с Лёшкой, он сам говорил…