День Литературы, 2005 № 04 (104) - [23]

Смёрзлась зимой, но оттаяла,

ртом из-под снега дыша,

гиблая наша Цветаева,

голая наша душа

вся голубая и нежная

после кровавой беды,

лунка, сестрица подснежника,

лужица талой воды.

И колыбельная матери,

и ветерок над рекой,

запах лампадного маслица

в сельской церквушке родной.

Очень неброско, пусть матово,

и Левитан, и Крамской.

Ясновельможной Ахматовой

горестный голос грудной.

Тихое наше Шахматово,

яснополянский покой.

Станции типа Астапово,

в лаптях по снегу Толстой.

Север мы, Господи, север.

Тает лишь в солнечный срок

наш предвесенний Есенин

и антарктический Блок.

Даже бессмысленный лютик

в этом контексте — святой.

Люди мы, Господи, люди,

в смысле, что каждый — изгой.

Их уже топят потопы,

зной изнуряет и смог.

Мы на закате Европы

ложа Великий Восток.

Чуб смоляной под картузом,

рьяной гармошки трёхряд.

Розанов наш и Кутузов,

Прохоровка и Сталинград.

Церковь на сельском пригорке

рухлая и без креста.

Горе нам, Господи, горе,

вдругорядь распявшим Христа.

Ставили вроде бы "Чайку",

а получилось "На дне".

Наш величаво-печальный —

или не наш уже? — Днепр.

Волга у устья затеряна

зарослей заводных меж.

Сонную эту артерию

только Ты не перережь.

Сонмы их, Господи, сонмы,

будто деревьев в лесу.

Дай им свободу их слова,

чесночную их колбасу.

Вдосталь, до самого верха

и до блевоты в конце

дай им права человека,

чёртов их банк и процент.

Не отымай у нас только

неба морозную стынь,

тайную нашу Обломовку,

кислую нашу антоновку,

горькую нашу полынь.

***

Снова где-то за хлебным киоском

деревянные мокнут дворы,

снова дождик в разгар сенокоса,

перепутья, овраги, бугры.

И в глуши, где-нибудь у Покрова,

где над хлевом сгущается мрак,

как на грех снова чья-то корова

не отелится к сроку никак.

Что тебе в этой серой пустыне,

одинокий простой человек?

Самый тягостный, самый постылый

и кровавый закончился век.

Сами всё ж таки, Господи, сами

были злее любого зверья,

для чего-то читали Лассаля,

почему-то убили царя.

В гнойных ямах, лишь вьюгой отпеты,

честь и гордость великой страны,

как последняя падаль, поэты

и философы погребены.

Дуют в спину, грозятся из мрака —

мол, придёт ещё наша пора —

сквозняки соловецких бараков

и колымских болот мошкара.

Где копнёшь — всюду русские кости.

Много лет пролетело с тех пор.

Но всё так же листвою под осень

сыплет старый берёзовый бор.

И в канун двадцать первого века

на глухом полустанке всегда

та ж железнодорожная ветка

вдаль простёрлась незнамо куда.

Так же в пору некрасовской стужи,

где полёг не один арестант,

ледяная позёмка утюжит

каторжанский Владимирский тракт.

Так же чью-то в натопленном срубе

греет душу трескучий огонь

и гудят дымоходные трубы,

и за наледью тусклых окон

так же неудержимо и дерзко

рвётся вдаль дикий ветер степной

и Россия, как нянька из детства,

что-то глухо поёт за стеной.

***

Грусть грызёт мою жизнь, как окопная вошь

или крыса в ночном закутке,

но зато я умею предсказывать дождь

и немного гадать по руке.

Если птицы летят высоко-высоко

и почти что закончился март,

значит, будет тепло, значит, будет легко

расставаться, любить, умирать.

Глянешь в небо, и тотчас поймёшь, как Дамокл:

тонок волос, безжалостен меч.

Если озимью стелется низкий дымок,

Значит, хватит несбыточных мечт.

Если крупно и густо неделю подряд

белокурая вишня цветёт,

значит, будет, у нас на селе говорят,

урожайный на ягоду год.

А ещё говорят, — мне об этом сказал

как-то в детстве какой-то старик, —

будто бы он случайно однажды узнал

из каких-то таинственных книг,

что один человек, это было давно,

усмехаясь в густой бороде,

иногда превращал даже воду в вино

и спокойно ходил по воде.

***

Брат мой Колька, насмешник и циник,

посидим без огня и гостей.

Наших лет электронные цифры

замелькали как будто скорей.

Ничего. В середине ладони

трудных странствий легла борозда.

Эта крепкая линия дома,

мы-то думали — для баловства:

приставучим цыганкам монета,

суеверие и ворожба…

Как-то страшно немного, что это

оказалась и вправду судьба.

Как-то жить стало холодно, что ли,

но душа не забыла тепла.

Ты вприщур не поглядывай, Коля,

не держи на брательника зла.

Закружились мы все, замотались

в этой жизни, забывши про смерть.

Если честно — всегда мне мечталось,

как сегодня, с тобой посидеть.

Всё хотелось сказать о хорошем,

мне про это хитрить ни к чему.

Мы с тобой чем-то очень похожи,

только чем — я и сам не пойму.

Ты прости, что для нежности мало

скорой жизни, что грубы слова,

что смертельной петлёй повязала

нас суровая нитка родства.

Хоть не так мы друг друга и любим,

как приятно бы было стишку,

посидим, словно близкие люди.

Я теперь никуда не спешу.

В этот вечер, красивый и тёплый,

дорог воздуха каждый глоток.

Я сегодня по-новому добрый

и простой, как газета "Гудок".

В слабом облаке чайного пара

ты как будто родней для меня.

Нам такая звезда перепала,

что ладони болят от огня.

В паутине метро городского,

средь азартных обгонов машин

нам тепло под одним гороскопом,

как бы я тебе ни был чужим.

Помнишь юность? — хвастливо и ловко

враз мы брали любые мячи,

ладно шла наша быстрая лодка,

всем замкам подходили ключи.

Знаешь, брат, ничего не воскреснет.

Обломилось у лодки весло.

Мне мерещится, с матерью вместе

всё, что было в душе, умерло,

замелось снеговою порошей,

придавилось могильным крестом

в славном городе Золотоноше —