День Литературы, 2004 № 05 (093) - [3]

Что в дому у меня столько разных свиней,

А в руках у меня ни дубья, ни камней.

Дорогая Отчизна! Бесценная мать!

Не боюсь умереть. Мне пора умирать.

Только пусть не убьет стариковская ржа,

А дозволь умереть от свинца и ножа…

Но эту же трагедию передают последние стихи Юнны Мориц и Татьяны Глушковой (неожиданно сблизились в восприятии, а вернее — в своем неприятии жестокого времени две киевлянки, две поэтических соперницы), об этом же пишет в своем стихотворении "Баня Белова" Анатолий Передреев, а разве не об этом печальные строчки Владимира Соколова:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек...

И казалось бы, поэт совсем другого поколения, фронтовик Юлия Друнина, в конце своей жизни становится как бы участницей еще одной войны за Россию… и гибнет со словами:

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Всё ж крещеная!)

помолюсь за таких вот, как вы, —

за избранных

удержать под обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

По сути, её трагическую гибель позорно замолчали, также как и гибель Бориса Примерова, Вячеслава Кондратьева. Это всё — последние солдаты Империи. Прекрасные лирики, мятежники духа, мечтатели русского Рая. Интересно, что ни шестидесятники, до сих пор обильно печатающиеся, ни постмодернисты девяностых ничего не написали в защиту и оправдание либеральных разрушителей Родины. Если в реальной жизни России патриоты и защитники отечества были отброшены на обочину, то в русской литературе, а особенно в поэзии, конец ХХ века, конец имперского периода по-настоящему зафиксирован, достойно описан имперскими поэтами, которые и ушли один за другим вослед своей потонувшей Атлантиде. А те, что живы, и сегодня продолжают свою высокую битву за Россию. На мой взгляд, настоящее потрясение перенесла от потери своей былой родины такая вроде бы лирическая и сентиментальная поэтесса, как Новелла Матвеева. И пусть от неё отвернулись былые друзья-либералы, она не могла не сказать о их подлости, не могла промолчать…

…Какое странное море! —

Ни белое, ни голубое…

Такое впечатленье,

Что Севастополь сдан без боя.

Неужто лиходеи

От праведной кары закляты?

Такое впечатленье,

Что крепости — подлостью взяты!

Именно они, последние имперские поэты, оставили будущему, как завещание свое, высокую культуру русского слова. Высокую значимость поэтического слова. Поэзия для них — это судьба, и не только их личная судьба, но и судьба России.

Марк Любомудров ЦЕНА ИСКУПЛЕНИЯ (О фильме Мела Гибсона “Страсти Христовы”)

Фильм "Страсти Христовы" рождает переживания, несопоставимые с обычным восприятием произведений искусства. Его трудно оценивать в привычных эстетических категориях: реализм, совершенное владение кинематографической образностью, поразительно верные типажи артистов, их одухотворенная игра по законам переживания и перевоплощения (по Станиславскому!)... Фильм побуждает ощутить рядом с собой присутствие Бога, зритель погружен в состояние очевидца, свидетеля, сопричастного происходящим событиям. Чудодейственная, неотразимая Правда говорит с экрана, где показано завешение земного пути Христа. И потому так пронзительно, так захватывающе сильно сопереживание зала, и слезы сострадания непроизвольно появляются на лицах зрителей. До сих пор мы читали о судилище над Христом и его муках. Теперь мы их увидели . Истязания, которым Его подвергают — ужасающи и невероятно жестоки. Муки Его — адские. И столь же реальны мордатые, с животной свирепостью терзающие Сына Божия палачи-садисты. Из исторических источников мы знаем, что таковы и были показанные в фильме реальные орудия пытки: "кошки", батоги, плети, которыми искровянили до неузнаваемости тело Спасителя.

Сосредоточенность авторов фильма на муках Христа — более чем оправданна. За всех нас Иисус принял ВЕЛИКИЕ СТРАДАНИЯ, с которыми мало что может сравниться. Нам полезно помнить цену, которой мы искуплены. В плотную систему образов вплетены все главные силы, которыми решалась судьба сына Божия: еврейский синедрион, послушный ему умывающий руки Пилат, ученики, среди которых выделен Иуда и его тридцать сребреников, беснующаяся толпа, требующая освободить разбойника Варавву, римские солдаты с психологией оккупантов — для них местный народ лишь стадо, которое любой ценой надо держать в повиновении. Параллельно главным событиям по экрану скользит мерцающий образ сатаны, сначала искушающего Христа, а потом следящего за Его мучениями со мстительной усмешкой на губах.

Да, есть режиссерский нажим в изображении пыток, но это не натурализм, а подлинность правды, достоверность истории, которые не вызывают сомнений ни в сюжете, ни в месте действия, ни в деталях. Замечательно, что сохранен язык героев: латинский и арамейский,— а перевод дан в субтитрах. Это еще более усиливает ВЫСОКИЙ РЕАЛИЗМ фильма-"иконы". Да, теперь в искусстве кино появилась возможность нового жанра — "иконы", где изображение пронизано Божественной энергией, где Лик Спасителя оживает, и в нашем восприятии не теряется сакральность этой ожившей, движущейся иконоподобной картины.