День Литературы, 2004 № 02 (090) - [32]

С хмельною умильной слезой

Живое закапывать тело,

Заваливать тяжкой землёй!

2003

***

Каркает ворон, нормальная птица,

Ищет, где падалью всласть поживиться.

Только я, ворон, покамест живой,

Ты не кружись над моей головой.

Только я, ворон, покамест живой,

Хоть и давненько расстался с женой,

У телевизора плачет жена,

Ворона-врана не слышит она.

Я же, бредя подмосковною дачей,

Тоже — у ели — вот-вот и заплачу:

Слышала ель, как лет десять назад

Я о любви бормотал невпопад.

К женщине, чья окаянная сила

Мне новый почерк в стихах подарила,

Только о ней столько яростных дней

С болью писалось мне, только о ней.

Так же кружился сей ворон картавый:

"Ты не гонись за любовью и славой:

На протяжении века сего

Всё это живо, пока не мертво".

Вот и сейчас тот же ворон кружится.

Что ныне скажешь, зловещая птица?

Ты прожил триста загадочных лет...

Сытое карканье слышу в ответ.

2003

***

Свиристель свою дудочку уронил,

Подхватил её на лету,

И воспел, сколь хватило маленьких сил,

Леса зимнего красоту.

Он запел о том, что солнце взошло,

Ну а то всё снега, снега,

Что на ветке ему хорошо, тепло,

Что не видно вблизи врага.

Он запел о том, что жизнь коротка,

Но зато всё вокруг своё,

Коротка — лишь и сделаешь полглотка,

Но на песнь хватает её.

2003

***

Вряд ли мне снова приснится,

В полный покажется рост —

Девица, дева, царица,

Лик ее ясен и прост.

Но и достаточно ныне

Видеть живые глаза

В каменной этой пустыне,

Где лишь визжат тормоза,

Где истекают рекламы

Желчью и кровью сырой...

Что-то в том лике от мамы...

Матерь, покровом укрой!

Силу вложи мне в десницу,

Сам смахну тени у глаз!

...Больше Она не приснится,

Это бывает лишь раз.

2003

***

Москва — провинциальный город

В своём незримом существе.

Навешали реклам на ворот,

На ворот — да не той Москве.

Её сокрыта сердцевина,

И зреть не каждому дано

Уютное нутро овина,

Где просто сушится зерно,

А по ветру летит полова

Различных изысков — тоска!

И каждое второе слово

Нам произносит не Москва.

И молвит церковка-жар-птица,

Коли прислушаться, то вслух:

"Я никакая не столица,

Я — русский подзабытый дух..."

И, посмотрите, — как ни странно,

В нахлынувшие времена

В высоком куполе Ивана

Сейчас не Русь отражена.

Но есть, друзья, Москва другая,

Первопрестольная Москва,

Что, под второй изнемогая,

Ещё жива, ещё жива.

Та, где по правде Божьей голод,

И каждый гений в ней — простак,

Она — провинциальный город,

И слава Господу, что так!

2002

***

XXI — век разноцветных мельканий

И серой, обыденной жизни,

Он полон подмигиваний и намеканий

И весел даже на тризне.

Что нового в нём? — департаменты, мэрии

Или на улицах бляди?

В высоких креслах на остатках империи

Раскачиваются грузные дяди.

И тащат Россию в разные стороны,

Придают ей блеск заграницы,

А над Россией каркают древние вороны,

Самые чуткие русские птицы.

И русский батюшка над убиенными

Читает молебен, и слёзы катятся,

И умирает девочка с разрезанными венами

В коротком и легком ситцевом платьице.

А я разучился писать свои книги,

Словно в цепях, в разноцветном мелькании.

Бреду средь офисов, а в них — барыги,

И что-то нету к ним привыкания.

2002

Александр Бобров БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ

МЕНЬШЕ РУБЛЯ — НЕ БУДИТЬ

Этот требовательный лозунг повторял, характерно похохатывая, Михаил Кузьмич Луконин. Он вырос на хуторе в низовьях Волги, потом жил, играл в футбол и творил в Сталинграде. Именно там, на одной из волжских пристаней, поэт увидел огромного грузчика, который дремал в тени причала, а на босой его разлапистой подошве было написано химическим карандашом условие: "Если меньше рубля — не будить". Грузчик не хотел мелочиться, отвлекаться на грошовый заработок. Вот и Луконин, крупный и сильный, как тот волгарь, призывал нас, молодых, не размениваться на пустяки, не гнаться за мимолетным. И он как представитель великого поколения имел на это право. По большому счету, некоторые его послевоенные стихи или поэму о мире, получившую премию, можно было назвать политическим грузом "меньше рубля", но у лучших поэтов этой фронтовой плеяды, к которым безусловно принадлежал и Михаил Кузьмич, была счастливейшая литературная и человеческая судьба, как ни кощунственно это звучит. Да, от ребят рождения начала двадцатых осталось в живых и возвратилось всего несколько процентов; мой талантливый старший брат 1921 года рождения, лучший из Бобровых, — в их число не вошел...