День Литературы, 2001 № 10 (061) - [11]

Игорь Штокман ПОЭЗИЯ И СУДЬБА (Станислав Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. — М.: "Наш современник", 2001)

Заголовок этой статьи явственно перекликается с названием двухтомника Станислава Куняева. Перекликается не случайно — обе эти книги и впрямь говорят с читателем о том, чему посвятил их автор свою жизнь, и литературную, и обычную, повседневную, всякую…

Надо сказать, что все мы, живущие в литературном мире, в писательском кругу с его общением, дружбой и враждой, хорошо знаем друг друга. В этом смысле орбита, путь каждого из нас видны ясно и исчерпывающе — ничего тут не скроешь, не замажешь. Каждый точно знает, кто есть кто, чем занят, чему служит, а что отвергает, не принимая, что называется, на дух.

Так и со Станиславом Куняевым… Мы знакомы и внутренне близки (никогда, кстати, не объясняясь друг с другом по этому поводу) более двадцати лет. И всегда, все эти годы я хорошо и твердо знал, помнил, что это за человек, что он делает в мире литературы, зачем в него пришел.

В Куняеве всегда подкупали меня два основных и главных, на мой взгляд, его качества… Неподдельная серьезность, принципиальность в разговоре с читателем и — искренность. Он был и есть таков во всем — в своих стихах, в своей работе на посту главного редактора журнала "Наш современник" (с 1981 года), в устных и опубликованных выступлениях.

Это — позиция, главная внутренняя суть и писателя Станислава Куняева, и гражданина России, любящего свою страну, свой народ искренней и требовательной любовью подлинного патриота… Слово «подлинного» здесь ключевое, поскольку немало появилось у нас за последние годы патриотов фальшивых, лукавых и поддельных, любящих Отечество расчетливо и корыстно, превыше всего ставя при сем свой личный резон и трезво-холодный меркантильный расчет. Ну, а те, кто любит за деньги… Известно, каким словцом крестят и припечатывают на Руси таких субъектов.

Эта любовь Станислава Куняева всегда давала ему возможность вести разговор с читателем только так, как и было всегда принято в высокой и подлинной отечественной литературе… Серьезно, доверительно и жестко, ничего не скрывая в себе, в своих воззрениях, симпатиях и антипатиях и требуя, справедливо требуя того же и от своего читателя. Тут — не разорвешь, не расчленишь, и такая прямая, честная связь и родство стоят дорогого.

Точно так же написан и двухтомник, о котором веду я речь… Это и впрямь итог, и не случайно автор, подарив мне свой труд, написал на титульном листе о книге "моей судьбы и нашей русской жизни".

В этом определении нет преувеличения, броской и эффектной красивости авторского дара-жеста… Все, как и всегда, как и раньше, очень строго и точно. Куняев есть Куняев, верный себе, своей поэзии человек и писатель, отдающий делу, которому он служит, всего себя без остатка. Поэтому в заголовке моем стоят рядом, перекликаются и словно подпитывают друг друга два этих слова: Поэзия и Судьба. Я пишу их с заглавной, прописной буквы умышленно, поскольку у Куняева и первое и второе были и есть и впрямь таковы. Высокое звучание, полный горячий накал…

Про него часто можно услышать, что человек он, дескать, жесткий и строгий, не прощающий ни в малейшем… Это и так и не так. Он таков в своей публицистической, общественной ипостаси, но это вовсе не означает, что Станислав Куняев — глухой к чувству ригорист. В двухтомнике немало страниц, посвященных близким ему поэтам — Анатолию Передрееву, Николаю Рубцову, Игорю Шкляревскому, Борису Слуцкому, Эрнсту Портнягину… И сколько же здесь открытого и щедрого чувства, как хорошо, исчерпывающе видны и сам автор, и надежность, твердость его дружеского плеча!

Судьба распорядилась так, что кое-кого из этих людей знал и я. Встречался, виделся с ними и поэтому теперь с полным правом могу сказать, что куняевские портреты — верны.

Анатолий Передреев… Меня познакомил с ним Вадим Кожинов, и это была уже, видимо, та пора, когда Передреев вошел, если вспомнить слова Куняева, в стадию «саморазрушения». Он был очень хорош в разговоре до стола, до первых рюмок — умный, наблюдательный, ироничный, с абсолютным слухом на поэтическое слово, не прощающий в нем ни малейшей неправды, неточности, позы и фальши… И куда-то все быстро и обидно пропадало, когда Передрев, что называется, позволял себе! Он делался подозрителен, мелочно придирчив и очень агрессивен. Его словно что-то начинало разъедать, жечь изнутри, толкая на грубости, вызов и ссору. Помню, как чуть ли не при первой встрече я, еще не зная об этой особенности Передреева, остался, приглашенный Кожиновым, за столом. Очень скоро Анатолий, явно ища ссоры и задираясь, спросил: "А ты небось Евтушенко любишь?" Я ответил, что люблю Пушкина, Передреев успокоился, но ненадолго. Когда он вновь упрямо задал тот же вопрос, я понял, что пора уходить, и откланялся… Так и общались мы с ним по-разному в разных фазах, до выпивки и после, и было это тяжело, почти нестерпимо.

Когда я читал у Куняева главу о Передрееве, то хорошо почувствовал эту тему, этот водораздел — он был уловлен и передан точно. Разница была лишь в том (и громадная!), что Куняева и Передреева связывали совсем иные отношения, куда более тесные, глубокие и — с соответствующей мерой ответственности. Ответственности односторонней, поскольку лежала она похоже, только на Куняеве… Он, как мог, тащил, вытаскивал своего "безнадежного друга", пока это не стало мешать главному делу его жизни, речь о котором еще впереди.