День козла - [41]

Майор аж слюной поперхнулся, но стал отнекиваться для приличия, смущаясь того, что сосед угощает его уже второй раз, – а он, замотавшись, не догадался даже «казенки» для общего стола в магазине прихватить.

– Я, э-э, – запнулся он, вспоминая имя-отчество хлеб-инспектора, – Николай Прокопьевич, извиняюсь. Забегался. Детский лагерь труда и отдыха проверял. Ну и… только что вернулся, из поездки-то.

– Да бросьте вы, я ж понимаю, – добродушно прервал его сосед и, обняв за плечо, силой усадил за стол. – Я ж сам всю жизнь, почитай, из командировок не вылезаю. А это, – он обвел рукой яства, – не покупное. Денег я за них не платил. Так что угощайтесь, и пусть вас финансовые вопросы не мучают. У нас, аграриев, так принято. Приехал человек, тем более с проверкой – поднеси ему! Меня уж и в столовой ублажали – борщом наваристым, пельменями. И это, скажу я вам, не взятка вовсе. Я ведь их по работе досконально проверю, все на изнанку выверну, любые недостатки раскопаю. И честно в акт впишу. И они, проверяемые то есть, это прекрасно знают. Вот, звали вечером на бережок отдохнуть – на шашлыки, ушицу. Я отказался. Это уже лишнее. А в номере продукции местной перерабатывающей промышленности отведать – пожалте, почему нет.

И никакая это не взятка!

Перестав жеманиться, Сорокин выпил, закусил с удовольствием и, чтоб поддержать разговор, ляпнул зачем-то:

– А здесь, говорят, сегодня человека убили. Прямо напротив нашей гостиницы, возле магазина.

– Зарезали?! – всплеснул пухлыми руками далекий от таких дел хлебинспектор.

– Да нет, рассказывают, что застрелили.

– Да вы что?! – обескуражено схватился за голову сосед. – Ну надо же! Вот незадача! Я думал, хоть здесь, в глубокой провинции, от столичного криминала отойду. И за что, интересно?

– Да я так, мельком слыхал, – ругая себя за длинный язык, неуклюже выпутывался майор. – Мне учителя рассказали. И убитый, мол, тоже учитель.

– Ну, это скорее всего на любовном фронте разборки, – авторитетно заявил хлебинспектор. – В селах у нас, слава те господи, бизнесменов пока не стреляют. А учителей тем более. В основном, либо по пьяной лавочке, либо по любви счеты сводят.

– Мне, знаете, аж страшновато стало, – входя в роль чиновника от образования, поежился Сорокин. – Ходишь по улицам, никого не трогаешь, и вдруг – паф! И нет тебя. Ни за что, ни про что.

– Не журись, сосед! – по-свойски похлопал его по плечу хлебинспектор. – В нас-то с тобой стрелять не будут. Не того мы калибра люди. И через женский пол нам неприятности не грозят. Или как? А то, рискнем, может? Тут возле гостиницы я видел пару таких… доступных. Шучу, шучу… Давай лучше самогоночки выпьем. И для здоровья полезнее, и безопаснее. Заодно, раз уж разговор зашел, убиенного того помянем. Хоть и незнакомый нам, а все ж человек!

Майор с готовностью выпил и вторую, и третью.

«Жаль, что я тебе, милый ты мой человек, о себе рассказать не могу, – думал он, хмелея, и с симпатией вглядываясь в соседа. – И про то, что на самом деле вокруг таких, как ты, аграраев-труженников происходит. А я мно-о-го, брат, знаю! И про группировки преступные, и про террористические. В Чечне два раза бывал, один раз нелегалом, под видом шабашника-электрика высоковольтные линии восстанавливал. Такого насмотрелся! Даже орден Мужества имею и медаль „За боевые заслуги“. Да и киллера изловить – это тебе не элеватор проинспектировать…»

А потом, когда сосед достал все из того же холодильника вторую бутылку, Сорокин ощутил даже что-то вроде гордости, вообразив себя эдаким штандартенфюрером Штирлицем, вынужденным скрывать за праздной болтовней свое истинное лицо, лицо человека, чья жизнь – каждодневный подвиг во имя Родины.

XXII

А ночью разразилась гроза. Президент проснулся от орудийного грохота поднебесного грома, треска ослепительных вспышек молний, и ему показалось сперва, что это танки, выстроившись на площади, бьют прямой наводкой из башенных пушек по окнам и белоснежным стенам парламента, крошат бетон, и осколки снарядов носятся с визгом по заполненным праздной публикой улицам Москвы, разят правых и виноватых, а он, отдавший приказ об открытии огня, хочет отменить его, но чувствует себя онемевшим и обездвиженным, покинутым всеми…

Он понял, что плачет от обиды и бессилия, подвывает тонко сквозь плотно сжатые губы, как в детстве, украдкой, потому что знает: никто не должен видеть слез президента, почувствовать его слабость, иначе вмиг вцепятся привычными к грызне в своре, острыми клыками, порвут на части и заглотят мгновенно, давясь и скалясь от счастья.

Он окончательно проснулся, сел повыше в кровати, опершись ноющей – не иначе, как на погоду, спиной на объемистую подушку, и понял, что это просто летняя гроза, но все никак не мог сообразить, где он находится, и зачем.

Молнии плескали в окно вспышки света, густопереплетенные ветви деревьев жались к стеклу, секли его паутиной черных теней, и президент принял эти тени за толстые тюремные решетки. Озаренный мощным прожектором глухой забор вырастал неподалеку от окна непреступной преградой, метались под беспощадным светом струи дождя, и где-то там, возле прожектора, должна была находиться вышка с часовым автоматчиком, вглядывающимся бдительно сквозь непогоду и темноту – не появится ли на периметре сутулая фигурка отчаявшегося беглеца…