День, когда мы будем вместе - [3]

– Бенедиктович, – докончил я, присаживаясь напротив нее. – Папу моего дед назвал так в честь своего любимого напитка бенедектина. Если когда-нибудь на меня разозлитесь, то смело можете назвать Портвейном Бенедектиновичем – я не обижусь.

– Как интересно… – сказала Мила, расседлав левую ногу. – А так вы, значит… («Придурок», – тихо, в сторону подсуетился за меня сонный Джонни).

– Маляр, – ответил я угрюмо, вспомнив о пятерых джонниных братцах, покуда дремавших в моей походной сумке. – Малюю себе потихоньку.

– Да-а? – протянула разочаровано Мила. – А я думала, вы музыкант. – Она вновь взяла журнал и прочитала, растягивая звуки: – Д-о-в-н («Даун бит», – поправил ее Джонни. – Журнал для даунов»). В бригаде, наверное, работаете бригадиром?

– У меня индивидуальное производство, – ответил я скупо, но без обмана. Мне и впрямь сподручнее было именовать себя маляром. Возможно, просто нравилось само слово с его четким чередованием согласных и гласных, с какой-то помпезностью звучания… Конечно, я мог бы назвать себя художником и даже живописцем, однако женщины не способны отнестись к этому отвлеченно, и девять из десяти тотчас возжелали бы быть увековеченными на полотне, а Мила вряд ли была той единственной, которая не захотела бы стать натурщицей, притом, немедленно. Правда, сказала бы она, у нее в одном укромном месте сразу две висячие родинки, но ведь их можно потом заштриховать, да, Тимофей Бединиктович? (Джонни, размявшись кукареканьем, уже перешел бы на утробные звуки). Я бы попытался отговориться тем, что не имею теперь ничего под рукой, но она нетерпеливо заметила бы, что сойдет для начала и карандашный набросок (Джонни, держась обеими руками за рот, пулей вылетел бы в коридор, но вскоре вернулся бы, имея при себе багрово-красную рожу, мокрые от слез глаза и небольшую коробку карандашей).

Признаться, я с трудом сдерживал себя. Хождения в туалет раздражали меня меньше, чем пионерский энтузиазм Милы. Пообщаться с ней на ощупь в темноте было бы, конечно, не вредно для организма, но после обильного застолья с Джонни я чувствовал себя совсем разобранным. Чернявый кровосос, покидая меня, тоже был полон скепсиса на этот счет и даже рекомендовал угомонить Милу страшной историей про прилетевшего к нам с западного побережья Нила ужасного комара, чей укус на время лишил меня возможности принимать дам в ночное время.

Я не слушал Джонни. Натужная игривость духа, которой я хотел подбодрить себя перед скорым и неизбежным кошмаром (а в том, что это будет именно к о ш м а р, я не сомневался), ушла вместе с совсем ослабшим моим собутыльником, оставив меня с муторным ощущением стыда перед Агнешкой. События тридцатилетней давности, и так не обделявшие вниманием в последние месяцы, теперь стали давить на мою и без того несвежую голову, нагоняя вселенскую тоску и безысходность. Да тут еще все они вдруг повылезали из щелей, казалось бы, намертво заколоченного дома, стоявшего на отшибе времени: не только Агнешка, но и Лидия с паном Гжегошем, и сексот Курдюжный, и собиратели чинариков, и палестинцы, страдавшие бессонницей, и коньячный Гриша Ковач, и молодой красавец – бармен Пламен, закормивший нас мидиями… Но первый план заняла Агнешка, пристроенная мною на самодельном подиуме в «люксе» у пана Гжегоша во время его второго неожиданного отбытия в Гданьск, Агнешка, которая могла бы стать худшей натурщицей в мире, переживи она ту далекую, страшную осень 1981 года…

Мила довольно быстро заметила перемену в моем настроении. Впечатлившись, скорее всего, моим бумажником трехдюймовой толщины, который я по неосторожности продемонстрировал ей во время знакомства, она пришла подработать немудреным способом, коли клиент сам намекал на возможность расслабиться в приватной обстановке. Неугомонно-беспощадный Джонни и здесь порезвился на славу. «А ты, верно, думал, что она на тебя, мухомора, польстилась. Нет, братец, на денежки твои она польстилась! Что у тебя еще есть? А ничего, братец, нету, кроме этих дурацких бугров на руках!» – сказал он, когда я с каким-то гадливым чувством разглядывал себя в туалетном зеркале – себя, а вроде как и не себя, вроде как неприятного глазу незнакомца.

– Ну вот что, Мила, – сказал я. – Иди спать, детка. Дедушке дурно что-то…

Надо быть женщиной, чтобы в полной мере ощутить нелепость этой моей отговорки. Мне-то она казалась вполне съедобной, но Милу она просто уничтожила. На ее лице после того, как я объявил вердикт, тотчас появилась какая-то слащаво-горестная гримаса, комментировать которую не взялся даже охальник Джонни, и я почувствовал себя так, будто ударил ее по лицу. Если бы она начала что-нибудь говорить, пусть даже и ругаться, всё было бы легче, но она молчала, продолжая тупо улыбаться, и мне действительно в какой-то момент захотелось ее ударить. Потом она встала, пожелала спокойной ночи и ушла. Всё это она проделала с известным изяществом, пожалуй, даже церемонно, и наблюдавшему бы эту сцену со стороны вполне могло показаться, что госпожа только что покинула своего камердинера, распорядившись насчет завтрашнего утра.

Весь следующий день я провалялся на полке. Я выбрал себе верхнюю по ходу поезда и всё утро бездумно пялился в давно немытое окно на бесконечные плантации подсолнечника и кукурузы. За примерное поведение бог прислал мне к обеду собеседника – вместо обеда, если быть точным. На удивление этим собеседником оказался джоннин однояйцовый брательник, чьим modus operandi в первые двадцать минут я был очень доволен. Вместо сплетен и оголтелой критики всего и вся он обратил моё внимание на то, что подсолнухи всегда держат свои головы по солнечному курсу. «Так что необязательно иметь мозги, чтобы поступать правильно», – как-то по-восточному мудро завершил он свой экскурс в природоведение, и я увидел в этом намек на то, что неплохо было бы налить и выпить за всех безмозглых троечников, которые в нашем славном отечестве обыкновенно достигают самых высоких постов.