День казни - [8]

- Что, что? Ну, шельма!

- Новая песня, сочинения татарина Темира, - сказал он, в третий раз сильно дернул за веревку, и мотор, зафыркав, заработал, наконец. В мокрые от дождя лица Махмуда и Мошу частой дробью ударили брызги воды, разбитой лопастью, а тут еще Темир так круто вырулил налево, что Махмуд, вскрикнув, повалился на Мошу.

- Потише, да не построится дом твой, потопишь нас!...

- Ни, там, где перевозчиком татарин Темир, ни один мусульманин еще не потонул.

Он вывел лодку на середину реки и повел ее против течения.

- За двадцать минут, самое большее, за полчаса на месте будем, иншалла! Н-но-о, мать вашу!..

Темир прибавил газу, лодка пошла шибче. От холодного встречного ветра у Махмуда заледенело лицо. Он поспешно опустил уши на шапке и еще раз подумал, что хорошо бы без приключений добраться до жилья... И поскорее бы, холод собачий... Не каждому дано в такую погоду осилить Куру... "Господи, на тебя уповаю", - сказал он про себя почти машинально.

Мошу одолевал сон. Он сидел с полузакрытыми глазами и заиндевелыми бровями.

- Телевизор сегодня смотрели? - Махмуд обратился со своим вопросом скорее к Темиру, чем к Мошу. Темир, вырулив лодку в нужном направлении и придерживая руль локтем, прочищал отрезком проволоки свой длинный мундштук кизилового дерева. Прочистив, сунул в рот, продул его, потом все так же неспешно достал из кармана пачку "Авроры" и вставил сигарету в мундштук. Полез в плащевой карман за самодельной зажигалкой-пистолетом, зажег и затянулся с наслаждением. И посасывая мундштук, ответил, что не знаю, как Мошу, а я телевизор не смотрю, у меня от него голова раскалывается.

- Чер-те что в мире творится, Темир. Всюду воюют.

- Мне-то что?

- Люди же гибнут!

- Мы же не гибнем! - сказал Темир осипшим от табака голосом.

- А ты что нашей погибели хочешь? - засмеялся Махмуд.

- Я, брат насмотрелся на своем веку человеческой гибели. Не приведи никому господь!

Но Махмуд уже пожалел, что затеял с ним этот разговор. Пиши пропало, подумал он, сейчас начнет в тысяча первый раз рассказывать историю своей горькой жизни, как, вернувшись с войны, застал свою жену Тамару с молодым русским солдатом, потом пойдет честить всех подряд в мире женщин, ни сестры, ни матери ничьей не пощадит. Излившись потоком бессвязных слов, он вдруг иссякнет и, глядя перед собой опустевшими глазами, только и будет бить себя по коленям и приговаривать: "Эх, вашу мать... Эх, нашу мать..."

Но Темир не всегда говорил о своей злосчастной доле, вернее сказать, в трезвом состоянии он этой темы не касался, а если при нем заходила речь о войне, молча стушевывался. Но стоило ему выпить в станционном буфете один-два стакана крепленого вина, как он начинал говорить и ругаться, изливать свое изболевшееся сердце первому встречному и, случалось, плакал... Куда денешься! Другой кто от такого крушения жизни умом бы тронулся, а он еще ничего, держится.

На железнодорожной станции, куда Темир приходил из греческого села, где проживал постоянно, его знали даже бездомные собаки, слонявшиеся по путям.

Приходил он обычно в базарные дни, когда на станции было людно, и в красной сатиновой рубахе, туго подпоясанной тонким юфтевым пояском, в высоких надраенных до глянца сапогах, с приглаженными редкими волосами на голове, надушенный одеколоном, входил в тесный, полный мух и окурков, станционный буфет. Завидев его, буфетчик Керим вместо приветствия произносил несколько татарских ругательств, из тех, каким его Темир обучил, и оба они довольные, громко смеялись.

Когда Темир смеялся, обнажались его кривые желтые зубы, похожие на сигаретные окурки, а узкие раскосые глаза исчезали в набегающих морщинах век. "Помереть мне! - говорил Темир буфетчику Кериму. - Ты должен был татарином родиться, ты наш язык похлеще меня знаешь. Эх, мать вашу..." заканчивал он, и буфетчик знал, что время наливать ему вино. Денег Керим с Темира не брал, поил его задарма.

Темир, объездивший свет от Сибири до Кавказа, не сыскавший себе нигде пристанища, обосновавшись, наконец, в старинном греческом селе на берегу Куры, полагал пожить тут года два-три, а там, с богом, и на землю отцов вернуться. Но шли годы, и мир в глазах Темира совершенно переменился. Неизменными в этом мире оставались только Тамара и молодой солдат. Однажды, в первые годы своего приезда, Темир, напившись, поведал буфетчику Кериму историю своей злосчастной жизни, и Керим навечно пожалел Темира, как жалел бездомных собак, слонявшихся возле буфета. Вечером, дома он рассказал историю жизни Темира своей старухе-матери, и мать сказала: "Дитя мое, будь добр к нему, помогай ему, благое, угодное богу дело, ведь этот Темир или как его там, ведь это же сирота божья!..".

В следующий базарный день, когда Темир пришел в станционный буфет, Керим заявил ему, что, мол, отныне ни рубля с тебя не возьму, пей, сколько влезет, закусывай, чем бог послал, а медяки твои мне без надобности, так, мол, и знай, потому как для чего же еще человек человеку нужен в нашем мире? Так и сказал. Темир повеселел, оттаял ком желчи, сыздавна застрявший у него в груди, раскрошился и вышел вон, и кровь у него в жилах вроде как обновилась, и на радостях он поспешно побежал за станционный буфет и в укромном месте опорожнил свой мочевой пузырь. Потому что злосчастный этот человек, погрязший в бедах, изверившийся в роде человеческом, нежданно-негаданно обрел на земле человека - это ли не милость судьбы?