День «Икс» - [10]

Он крадучись пошел к месту сбора, внимательно осматриваясь, насколько позволяла ночная темень.

Минут через двадцать все пятеро сошлись в условленном месте. Никто мешка не обнаружил. Гетлин нервно щелкнул пальцами:

— Будь оно проклято! Кто-нибудь видел падающий мешок?

Оказалось, никто мешка не заметил, звука падения никто не слыхал: все следили за самолетом и прожектором. Странный психологический шок!

— Ладно. Тогда марш обратно по местам и еще раз пройдем по лесу. И чтобы глаза пялили вовсю!

И только часа через полтора Пифке случайно наткнулся на висевший почти у самой земли мешок: парашют запутался в ветвях высокого дерева, и стропы не дали грузу упасть на землю.

— Теперь, — распорядился Гетлин, — так: мы с Кульманом остаемся здесь. Остальным — обратно на посты, и чтобы не дремать! Сюда не возвращайтесь. Дежурить до пяти утра, потом марш по домам. И не вздумайте идти табуном, — пешком и поодиночке!.. Обруби стропы. — Гетлин подал Кульману раскрытый, с широким лезвием, нож, когда они остались вдвоем.

Кульман, потрогав жало большим пальцем — острый ли? — обошел дерево, определил на ощупь, что стропы висели свободно, только два натянулись, как струны. Он разрезал их.

Потом несколько минут они молча сидели у мешка. Кульман выжидательно смотрел на Гетлина. Потом спросил:

— Начнем?

— Что начнем? — Гетлин как бы очнулся.

— Так надо же вскрывать, — он ткнул мешок ногой и ощутил что-то твердое, бесформенное.

— А так донести — сил, что ли, не хватит? Цыпленок! Где носилки?

Через минуту Кульман вернулся с заранее приготовленными носилками. Потом, довольно бесцеремонно отстранив Гетлина, он обхватил тюк и спокойно положил на носилки. Кажется, за цыпленка он отплатил. Но Гетлин будто и не заметил этого подвига.

— Теперь слушай! — остановил он Кульмана, собравшегося поднять свою сторону носилок. — Пойдем к другому тайнику, к запасному, к тому, что за гребнем холма. На всякий случай. Парашют мы ведь не сможем снять!

Спустя еще час ночная посылка была аккуратно опущена в тайник, — забросана сверху прошлогодними листьями, еще хранившими на себе сырость ночного тумана, и завалена шершавыми плитами песчаника.

Занималось утро. Здесь, в лесу, не было видно, как побелел на востоке край неба, просто Гетлин увидел лицо Кульмана — злое и утомленное.

— Теперь домой, — сказал он, — а то твоя мать беспокоиться будет. Кстати, что ты ей говорил о сегодняшней ночи?

— Мы же с Пифке ездили в Рудельсдорф, за мотоциклом. Я сказал старушке, что мы там заночуем, вернемся утром. — Кульман взглянул на часы. — Скоро пять. Если мотоцикл не подведет — магазин открою вовремя.

— Постарайся не опоздать. Вообще — учись все делать так, чтобы внешне не нарушать ни правил, ни законов. Понял?

— Конечно.

— Ну, марш, марш.

— А вы? Остаетесь?

— Всего на пару минут.

Гетлин посмотрел вслед Кульману, потом устало поднялся с камня и пошел вверх, к тайнику: ему предстояло провести несколько часов в засаде, чтобы убедиться, что слежки не было и операция не раскрыта.

III

Вернеману последнее время нездоровилось.

Это не вызывало особого удивления у тех, кто знал, как жил при нацистах этот с виду неутомимый человек, как напряженно он работал в послевоенные годы.

Сам Вернеман все события в своей жизни, любую новую работу воспринимал как нечто само собой разумеющееся, поскольку этого требовали интересы партии. Так называемые «мелочи быта», и в том числе состояние здоровья, как-то ускользали из поля его зрения. Нет, не следует думать, что Вернеман был стоиком. Он был самым обыкновенным человеком. Просто в горячке работы, в бешеном темпе трудового дня, который начинался в шесть часов утра и кончался далеко за полночь, ему некогда было выкроить час-другой, чтобы показаться врачу или, попросту говоря, даже подумать об этом. Легкие недомогания он вообще не принимал в расчет, но в последние дни с ним происходило что-то всерьез неладное. Особенно неприятны были резкие боли в области сердца, как будто кто-то исподтишка, но настойчиво стискивал его железными когтями... Наконец, он почувствовал себя так плохо, что вынужден был обратиться к врачу. Заключение оказалось малоутешительным, и волей-неволей пришлось звонить в Управление: день-два он на работу явиться не сможет.

Для Эриха это случилось совершенно некстати. Ему обязательно надо было посоветоваться с комиссаром об организации наблюдения за Кульманом. В принципе вопрос был уже решен, оставалось самое трудное — осуществить его практически. Перебирая в уме все возможные варианты, Эрих тщетно примерялся то с одной, то с другой стороны. Даже за поздним ужином после работы эти размышления не покидали его. Только поэтому он, обычно такой внимательный, рассеянно слушал мать, иной раз отвечая невпопад. Наконец Лотта с удивлением спросила:

— Что тебя мучает?

Эрих виновато взглянул ей в глаза:

— Извини, мутти. Я думаю о комиссаре.

— О Вернемане? Что же ты о нем думаешь?

Эрих отложил в сторону вилку, отодвинулся от стола:

— Мутти, может, ты все-таки расскажешь, как он спасся?

— Из концлагеря?

— Да, где они были вместе с отцом.

Лицо матери стало печальным и сосредоточенным, глаза, перебегая с одного предмета на другой, вместе с тем не замечали ничего, и Эрих ясно ощутил тоску в этих добрых и ласковых глазах. Лотта наконец промолвила: