День и ночь, 2009 № 03 - [188]

Человек культуры относится к спорту, прежде всего, как к преодолению себя, игре, свободному общению с природой.

Человек тусни играет в футбол или ходит в горы, прежде всего, чтобы потусоваться, решить, кто свой, а кто чужой, сплотить стаю, подтвердить права хозяина-вожака, самоутвердиться за счёт других, развить в себе ницшеанский комплекс сверхчеловека, который может всё и умеет повелевать людьми.

Человек культуры ценит в любви — любовь, верность и красоту.

Человек тусни в любви видит, прежде всего, грубую чувственность и власть (с помощью чувственности) над людьми. Любовные отношения человека тусни всегда только повод для разыгрывания ситуаций борьбы за власть между мужчиной и женщиной.

Человек культуры относительно равнодушен к одежде.

Человек тусни делает из одежды культ. Чувственная, влияющая на людей и дающая власть над противоположным полом форма, в которую облачается мужская и женская телесность — единственное, что волнует тусовщика. То, что за формой скрывается пустота, — так в этом и суть тусовки.

Надя Делаланд Между створками книги

Этот свист и щелчки, эта дрожь и шипенье, двоясь,

обрастая высокими тонами в деке, — стихают,

замолкают стихи и, молчащие в столбик, стоят,

затаив до читающего речевое дыханье.

Мир распахнут и ждёт; на страницах его, что в кино,

шевелящиеся муравьи переносят значенья,

опускается ночь, наши тени уходят стеной,

растянувшись улыбчиво и неестественно через.

Но оно продолжается, шоу твоё (покажи),

даже если здесь вымерли зрители, и тараканы

из голов их ушли и продолжили личную жизнь

за границею жизни земной, приземлённой (покажешь?)

Этот свист и щелчки, это дрожь и шипенье, и спесь

пережившего опыт кромешного света и выси —

это там не берут, это нужно, наверное, здесь,

между створками книги, хранящей осенние листья.

цицерон цезарь гораций катулл вергилий

золотая латынь просыпающаяся светом

сквозь прорехи времени сказанные другими

в нестерпимой яви доступной одной лишь смерти

от паденья римской империи до паденья

с высоты олимпийских круч — на лопатки в скудный

огород петрушки где я озираюсь где я

забывая тем самым уже навсегда откуда

но кольнёт знакомо номер четыре семь шесть

в лобовом стекле автобуса как в музее

крутанётся улица и остановит сердце

а глаза людей окажутся колизеем

Господствует сентябрь. На головах

златятся кроны трепетно и влажно,

министр дворник с древностью бумажной

в совке идёт, и стелется трава…

(Вчерась он был дровами на траве,

отсюда уст переворотный смайлик

и тремор длани. Общая помятость

передаёт торжественный привет

морщинистой сиюсекундной луже).

А это я из дому выхожу,

иду, иду, нет, всё-таки брожу

по кружеву (а, между тем, снаружи

всем кажется, что я иду себе

на службу, может, просто раньше вышла…),

а на ковре печальным счастьем вышит

прошедших дней остановимый бег.

Облик осени сквозит в ветках неба

и в рогатом настороженном монстре,

про который, говоря, что — троллейбус,

понимают, что живой (одна морда

чего стоит…). На дорогах разбросан

хаотически хронический шелест,

осень шепчется, шуршится белёсо,

озирается, свернув себе шею.

Осень, что это? Очнись, полюбуйся:

у акации рожок пахнет сладко,

он раздавлен пешеходом обутым,

он оставлен миром в мокром осадке,

неразборчиво помешан с листвою,

и удар его пронзительно точен.

Так охотятся на смерть из двустволки,

обрывают речь серебряной точкой.

Господи, отведи — беду,

стрелу. Стрелочку — переведи,

чтобы секунды, сбившись на миг один,

снова построились в череду,

мяту, ромашку, липу, душистый хмель

в чайнике маленьком, вечером, перед — сном…

Господи, воля Твоя… только — будь со мной,

не оставляй меня, как наступит — смерть.

в это пламя сквозящее мимо пространств

заплывает зрачок и не видит другое

голос хора церковного жаром костра

опаляет всё нёбо сведённое горло

расписного собора, а пламя летит —

с фитилька в бесконечное странствие духа

и становится звуком вон там на пути

к тишине Его пламени ставшему слухом

Роюсь в словарях, наслаждаясь прелью

желтоватых листов в мелкой сыпи ятей.

Ничего не поделаешь: гены предков.

Книжный червь, точилище знаний, яблок,

от которых многие же печали…

Погружаюсь в буквы, что в черноземье,

это ход наружу, он — нескончаем,

потому что жить в словаре — блаженство.

Покрываюсь росписью и, запретно

табуретку томом увысив Даля,

превращаюсь в книгу и в самый крепкий

сон, мороз, маразм на лету впадаю.

Бог — категория состояния (при глаголе

бытия), исполненная любовью

и свободой. А кто говорит о Боге,

как об имени, знает, конечно, больше,

но вот чувствует хуже. Сижу на кухне,

чувствую себя плохо.

Сквозь опыт безвозвратности, когда

кричишь вдогонку, шаря по карманам,

но вор — сбежал, и кажется нормальным

закрыть глаза и отмотать назад

секунду за секундой, размещая

во времени события не так —

идти быстрее или вовсе встать,

чтоб отменить внезапное несчастье.

Но мир нелепо крутится, живёт,

смеётся, разговаривает, дышит,

идёт вперёд, как вор, и если слышит

твой крик — не обернётся на него.

Станислав Бельский Флореаль

Стёртая Русь. Колокола висят яблоками.

Чёрствый хлеб из туч поливает святая вода.

Путник седой, проходя, мне мигнёт украдкой.

Я бы обнял тебя, Русь, но лучше лети сама.

Губы твои — дымная степь сонная,