День и ночь, 2007 № 11–12 - [47]

и с панагией на груди — шагает

под улюлюканье мальчишек-пионеров,

и тверд, и прям, ни лагерем, ни ссылкой

не сломленный — к еще живому храму

Великомученика и Победоносца

Георгия, где служит, прославляя

за всех нас, грешников, распятого Христа.

2

Он думал о загадке бытия —

о духе, о материи и вере.

В набитой камере, среди жулья, ворья,

среди невинных и офицерья,

жалея всех…

И понимая — к высшей мере

приговорят, как здесь заведено,

когда навесили нешуточное дело —

«организацию»…

Но вера — все одно! —

с молитвой только крепла, не слабела.

И следователь, взгляд спокойный встретив,

никак не мог усвоить нужный тон…

Но приговор подписан.

На рассвете

он будет в исполненье приведен.

И можно будет доложить в столицу

о ликвидации серьезного гнезда…

Какой туман над городом клубится!

Какая сквозь него

с трудом пытается пробиться

лучом последним

чистая звезда!

3

Гори, свеча, в помин души ушедшей,

с которой я не повидался на земле.

Гори во дни эпохи сумасшедшей,

способной всех спалить в одном котле.

Гори святым огнем, живое пламя,

слезами воска душу ту оплачь.

На Высший Суд — уже не перед нами —

давно предстали жертва и палач.

Гори, свеча, и в память, и во славу

Не сломленных ни пыткой, ни трудом.

Горит свеча — ты видишь, Боже правый, —

как светлый храм на берегу крутом…

Его сиянье видно издалёка,

его не выморозить, не изморосить.

Гори, свеча, светло и одиноко,

твой свет никто не в силах погасить.

* * *

Почти две тысячи моих стихотворений —

итог скорее грустный, чем веселый.

Почти две тысячи ударов головой,

несчетное число ударов сердца —

о стены каменные и стальные двери,

о стены, разделяющие нас:

— Услышьте, спорьте или — улыбнитесь!

* * *

Я себя в бутылку запечатаю,

брошусь в Клязьму — поплыву в Оку,

в Нижнем — Волгой-матушкой покатою

закачаюсь, лежа на боку.

А перед Казанью пробку высажу,

выйду, одурев, на бережок.

И в кустах ивовых палку выежу,

подходящий посох-посошок.

Побреду с улыбкой покаянною

в город мой, где молодость прошла,

промотала утречко туманное,

солнцем сердце глупое сожгла.

Ты другой, мой город, думать нечего —

все твои кварталы обозреть…

Тих, задумчив час людского вечера.

ночь глуха, необъяснима Смерть.

Но пока мы живы, над разгадкою

думаем, за мертвых и живых.

Теплится в душе огонь — лампадкою

в темном, теплом Храме Всех Святых.

* * *

Великий путаник, мой неоглядный город,

ты недоверчиво глядишь с крутых бугров.

Не я один узнал тоску и холод

твоих осенних стылых вечеров.

И все же с этих — с детства! — переулках,

в татарской невысокой слободе

я познавал — в улыбках, драках, муках —

земную цену счастью и беде.

Казань меня испытывала, била,

теряла, терла, прятала в карман.

Лукавила. Вкруг пальца обводила.

И — новый заводила вдруг роман!

Я жил, дышал. Не гордость и не слава —

срываясь, путаясь и вновь теряя нить,

я одного хотел — естественного права

с людьми и городами говорить!

и если голос мой средь шума, визга, скрипа

сегодня слышен, я почту за честь

Сказать разросшемуся городу: «Спасибо!

За то, что я такой, какой я есть!»

с. Ворша, Владимирская область

Владимир Лорченков Последняя любовь лейтенанта Петреску

— Отвечай, сука, куда магнитофон дел?

Маленький смуглый мужчина в грязных штанах, о цвете которых напоминала лишь надпись у паха, — «Green jeans», — жалобно застонал. Лейтенант Петреску, пришедший на службу в полицию два года назад, попытался понять: чувствует ли он к мужчине жалость? Ясности в этом вопросе у Петреску не было. С одной стороны, ему было понятно, что допрашиваемый, — тот самый мужчина, — обеспокоен вовсе не возможной карой в виде лишения свободы на некоторое количество лет. Скорее, его мучило похмелье. С другой, Петреску пугала перспектива стать таким же бесчеловечным чудовищем, как его коллеги по участку: ему порой казалось, что они могут избить мать родную, и глазом не моргнут. Поэтому молодой лейтенант (а на участке, где он служил, были и старые лейтенанты) всегда пытался вызвать в себе чувство жалости к тем, кого допрашивал. Но в последнее время получалось у него все реже. Сергея Петреску это пугало. Ведь даже «сукой» он назвал мужичка для проформы, не от души, вовсе не из-за жестокости. Просто так полагалось.

— Жестокий человек никогда не сможет работать в органах! — учил когда-то на лекциях студента Полицейской Академии Сергея Петреску и всю его группу полковник МВД в отставке, Николай Блэнару. — Но и добрый человек там долго не продержится. Выживают лишь равнодушные. Всем ясно?

Студенты дружно кивали, и столь же дружно на экзаменах на вопрос, каковы моральные качества будущего офицера полиции, назубок отвечали: коммуникабельность, доброта, умение вникнуть в человеческие проблемы. Группы выпускались, кто-то (Петреску, например) получал диплом, медаль об отличии, и значок стрелка-перворазрядника, кто-то — всего лишь диплом. Садисты затем уходили в патрульно-постовую службу, толковые — в оперативники, а вот лейтенанту Петреску не повезло, — им укрепили 134-й участок полиции района Нижняя Рышкановка города Кишинева. Слава у района была аховая: здесь в домах-малосемейках жили, как правило, алкоголики, мелкие преступники, и сильно был развит феномен дворовых банд. Хотя последствия становления рыночной экономики в Молдавии подействовали на район благотворно: мало помалу сюда стекалась, продав прежние квартиры в приличных районах (чтобы хоть как-то питаться) городская интеллигенция. На прошлой неделе, с гордостью вспомнил Петреску, у кинотеатра «Шипка» ограбили и избили до потери сознания режиссера театра имени Кантемира! А если в районе селятся такие люди, значит, это о чем-нибудь да говорит.