День и ночь, 2007 № 11–12 - [45]

Как я писал уже не раз, святое чувство родины особенно обостряется заграницей. Чужие страны, чужие обычаи, чужие порядки. Но почему же, оказавшись в России, ты начинаешь тосковать еще и по малой твоей родине, по вписанному в паспорт месту твоего рождения? И почему она малая, когда на деле самая большая в твоей судьбе? И самая лучшая, если даже с нею связаны тяжелые воспоминания. Голод и холод, унижения и потрясения — все постепенно уходит в черную дыру памяти, остаются только твои первые шаги, твое первое жилье и первая любовь. Об этом ты помнишь и наяву, и во сне. И не случайно, что в старости, когда одряхлеешь душою и телом, ты забываешь, что было вчера, но уверенно перелистываешь страницы детства и отрочества.

И тогда кажется родная земля истинным раем, а знакомые земляки становятся ангелами. Может быть, мне по — особому дорого мое Вострово, что я покинул его слишком рано, в неполных десять лет. Ведь спросишь теперешних востровцев, нравится ли им родное село, наверняка ответят:

— Да ничего себе. Село как село. Но у соседей лучше.

— Что же там такого, чего нет у вас?

И начнут перечислять эфемерные преимущества соседей: у одних — кирпичные дома, у других — игрушечный пивзаводик, у третьих и того серьезней — водопровод. Значит, весело мужикам живется.

А самый хитрющий из собеседников просто отведет в сторону погасшие от старости глаза и промолчит. Но по его напускному равнодушному виду поймешь, что это именно он или похожий на него умник придумал ходячую фразу:

— Хорошо там, где нас нет.

А вот я думаю, что там плохо. И какая-нибудь Семеновка или Ивановка для меня не идет ни в какое сравнение с Востровом. И от этого мне легче жить и писать книги легче. Попробуйте и вы призадуматься над настоящей ценой места своего рождения и тогда поймете меня. В детстве я оказался среди чуждой природы и столь же чужих мне людей. И это породило в душе ту же самую ностальгию, которую испытывал в эмиграции Александр Вертинский. Вот вам и секрет моих частых поездок на свою малую родину. Обстоятельства оторвут тебя, как от твоей родной земли и ты стремишься снова опереться на неё, чтобы обрести новые силы. Да и ездил я в гости не столько к знакомым избам и людям, сколько к самому себе. И я, маленький и беззащитный, встречал приезжавшего ко мне дядьку или уже деда, и нам обоим становилось тепло и уютно.

В Вострове я люблю каждую улочку и каждый двор. Здесь, что ни человек, то живая легенда. И пусть не ревнует меня к моей малой родине Красноярск, который я тоже люблю, но уже зрелой и рациональной любовью.

Я горжусь тем, что живу в Сибири, и еще тем, что я славянин. Это мне адресовано знаменитое «Прощание славянки». Это мой народ выжил в страшнейших катастрофах на протяжении всей истории человечества. Мы были и скифами, и сарматами, и половцами, и норманнами. И еще рабами самого жестокого, бесчеловечного строя — коммунизма. И не испарились, не исчезли с лица земли, а продолжаем жить.

С этим возвышающим человека чувством я покидал Вострово в последний раз. И на прощанье мне снова помахала рукой та самая женщина, славянка. Она торопливо вышла на середину улицы, как раз против окон нашего дома и на какое-то мгновение мне померещилось, что это моя мама, а твоя, Иван Макарович, жена Лиза. Что ж это ты, дорогая моя, в одном легком платьице, босоногая и простоволосая? Неровен час, простынешь! Ведь это же наша Сибирь с её суровыми декабрьскими морозами. Или ты позабыла, как заботливо надевала на мои плечи кожушок, когда отправляла меня в школу?

Теперь же позволь позаботиться о тебе самой. Сейчас же сниму с себя дубленку и ты согреешься теплом моей души и тела. И я непослушными руками уже принялся торопливо расстегивать пуговицы и рванулся тебе навстречу, как видение рассеялось и исчезло. На его месте появилась припорошенная первым снежком верба, одна из тех, что когда-то росли у нас под окном.

Затем внимательным прощальным взглядом я окинул заметно постаревший наш пятистенный дом и пожелал ему стоять долго и в лютые холода ласково обнимать своих новых жильцов. Да будет он свидетелем грядущих людских радостей и удач! Да будет в нем много — много гостей!

Наконец, я крестным знамением осенил убегающую в даль улицу, по которой много лет назад маленьким подранком улетал в большую жизнь, пугавшую и голодом, и холодом, а пуще всего круглым сиротством. И тогда, моя родимая улица, ты проводила меня до самого края села долгими взглядами подслеповатых окон, полными сочувствия и тоски.

И еще я говорил большое спасибо Касмалинскому бору и окрестным полям, и Кабаньему озеру — они подвинули меня на первый роман «Половодье», который круто повернул мою судьбу. Может, и не совсем в ту сторону, в которую нужно, но повернул.

А во мне звучал и по сей день, ни на минуту не умолкая, звучит разрывающий душу марш «Прощание славянки» — такой понятный всем нам и такой дорогой мотив. Это навсегда прощается со мной безутешная, несчастная Черная вдова, по неосторожности и легкомыслию своему наделавшая столько всяких бед.

И пусть никто на свете не знает, что станется с Россией в грядущие годы. Мне хочется верить, что жить ей вечно и хоть иногда вспоминать об отошедших в небытие событиях и людях. А если не вспомнит, то так тому и быть. Я ей не судья. Я только плакальщик, рыдающий о её прошлом и настоящем. И о будущем тоже. Мне жалко, что всё у нас делается не так, как в других странах, потому что мы — русские, а точнее сказать россияне. Мы — не чья-то подержанная копия, а оригинал.