День и ночь, 2007 № 11–12 - [40]

— От общения с природой человек становится чище. С него слетает вся показная шелуха. Природе можно сказать то, чего ты не скажешь никому, — продолжала выговариваться Мила.

Это ощущение доверительности мне было знакомо. Я тоже трепетно отношусь к природе. Я радуюсь ей, готов всегда защищать ее, когда ей особенно трудно. Сломанная ветка, развороченный муравейник, истоптанные цветы — все вызывает во мне протест и негодование, как будто обидели меня самого. А когда в лесу или в поле всё так, как положено быть, в моей душе наступал праздник.

— Мы ведь тоже часть природы. Самая разумная её часть, — ответил я Миле далеко не оригинальной фразой.

— Если бы всё было так просто, — вдруг тяжело вздохнула она.

Что-то угнетало её. Может быть, одиночество. Оно мне тоже знакомо, это терзающее душу чувство. Когда я работаю над книгой, месяцами не выхожу из своего кабинета.

Ничего не попишешь — это судьба. Вот и у неё такая судьба. И я с пониманием пристально глядел на Милу, и видел её преждевременно увядшие губы и уставшие глаза. В самом деле, далеко не одной радостью оборачивается к человеку жизнь.

Володя Ушаков — не третий лишний в нашей беседе. Он еще молод и удивительно последователен в своих суждениях:

— Нужно жить как живется. И меньше всего думать о своих неудачах.

Это уже из области философии, которую нам не расхлебать и за несколько дней, а мы должны возвращаться домой уже завтра. Мила вежливо возразила Ушакову:

— Не думать? Как это можно?

Она смогла бы многое рассказать нам о себе. О вынужденном переезде на Божье озеро, о неудовлетворенности своим бытом и еще о многом, о чем со временем поведают нам знавшие её люди. Но это будет потом.

А пока что Мила сосредоточенно молчала.

Допили коньяк, она спохватилась: уже поздно. Ей требуется хотя бы короткий отдых. Завтра у нее насыщенный делами день.

Если бы мы знали, что ожидало Милу в этот вечер, мы бы ни на шаг не отпустили её от себя. Кто мог подозревать, что наш разговор подслушивает стоящая под окном смерть? Она наждачным бруском точила притупившееся острие косы и пела популярную песню Пахмутовой на слова всё того же Добронравова:

А путь и далек, и долог.

И нельзя повернуть назад…

Но пока что всё было спокойно на безлюдном берегу Божьего озера. Так тихо, что терялось ощущение происходящего. Даже не слышалось размеренного, медлительного плеска волн. И вдруг беда обрушилась на нас со всей своей непредсказуемостью и неотвратимостью. Уже через каких-то пять или десять минут после ухода Милы мы услышали чей-то пронзительный, испуганный голос:

— Она мертвая! Там! Там!

Призрак смерти сделал свое извечное дело и тут же исчез. А Мила осталась лежать на траве в двух шагах от причала, широко раскинув тонкие руки. Она как бы хотела обнять на прощанье весь неустроенный наш мир, который она любила нежной дочерней любовью.

А затем, через какое-то время, мы узнали, что следствие вела шарыповская прокуратура. Были выдвинуты две версии и первая из них — гибель по неосторожности. Поскользнулась и ударилась головой о лодку. Однако существовала и такая версия: убийство, в котором подозревался её теперешний мужчина, а бывший зэк. Он мог приревновать её к нашей демократической компании и жестоко расправиться с Милой. Зло постоянно сопутствует добру, они вечные попутчики — скитальцы.

Но главное не в том, как это случилось, а в том, что Милы уже нет и никогда не будет. И мы больше не поедем в гости на живописный берег Божьего озера. И не будет у нас ничего, кроме разрозненных воспоминаний о происшедшем.

А там по-прежнему сторожат долину угрюмые курганы. Им стоять в степи до самого конца мира рядом с еле приметным холмиком Милы. А над ними многоголосо звучит несравненная музыка сфер и величаво проплывают пушистые, как медвежата, облака. И где-то там, в звенящей вышине, который уж год витает трепетная душа хозяйки приозерной гостиницы. Не найдя положенного ей места среди живых, Мила встрепенулась и отправилась в свой последний большой полет.

Так проносятся над нами метеориты и так теряется заблудившееся в горах эхо.

Вечная ей память!

У мастера

Когда я с головой ушел в журналистику, вдруг оказалось, что не так-то просто резко порвать с театром. Он снился мне какими-то, вроде уже позабытыми и незначительными эпизодами репетиций и спектаклей, немыслимыми мизансценами с прыжками и танцами и всегда с грозными окриками режиссеров. Ох уж эти ненасытные, не столько открыватели, сколько пожиратели еще не окрепших талантов, господа режиссеры! Мало вам сценических площадок, что вы лезете ко мне в постель.

Это были сплошные и горькие муки. То забывал текст, то задерживался с выходом на сцену. Натравленные помрежами свирепые партнеры неизменно бросались на меня с кулаками, с обнаженными саблями и рапирами. Иногда гремели в ночи даже смертельные выстрелы, после которых я просыпался в холодном поту и снова заснуть уже не мог.

Нужно было что-то делать с собой. Кардинально менять не только образ существования, но и контролировать весь ход возникавших в сознании мыслей, а это удается не всем и не всегда. Однако возвращаться на театр я не хотел, считая его пройденным этапом своей жизни. А тоска по сцене все сильнее угнетала и давила меня. За несколько лет работы актером я привык жить в большом коллективе, рядом с такими же обреченными на подвиг во имя искусства не возлюбленными, нет, а всего лишь послушными слугами Мельпомены. Да и то сказать, нашей нищей стране, только что пережившей разрушительную войну, не очень уж были нужны давно канувшие в Лету короли Лиры и Малюты Скуратовы, Онегины и Кречинские. Она могла спокойно обойтись без них. Ей подавай побольше угля и нефти, чугунных болванок и бетонных плит.